ДНЕВНИК Александры Соколовой (Румянцевой)
… Вот начать с того, что мои дорогие родители сочетались браком на Успеньев день, это, если не ошибаюсь, 28 августа по новому стилю. Венчались в церкви Покрова Святой Богородицы по месту жительства невесты. Отцу в этом году исполнилось 20 лет, а мама была на четыре года старше его. Отец – уроженец бывшей Тверской губернии (ныне Калининская область) Ржевского уезда, Павлюковской волости, деревня Репенка, работал портным по найму в городе Баку. Там же работали, тоже портными, мамины три брата: Иван, Фёдор и Илья. Работали в одной мастерской у одного хозяина все вместе.
Александра и Алексей Соколовы, Москва, 15.07.1937.
Братья приехали в конце лета 1910 г. в родные места вроде в отпуск и привезли с собой моего будущего отца. Раньше ведь за отпуск хозяин деньги не платил, а зарабатывай и сберегай, если хочешь гулять. Нанимались по неделям. Каждую субботу хозяин производил расчет и работник, если ему не нравилось, мог уйти на все четыре стороны. Хозяин об этом не жалел. Рабочих рук было много. На место ушедших приходили новые работники. Конечно, хороших, старых работников, он старался удержать, но молодежи не сиделось на месте. Им так же, как и современной поросли, хотелось повидать белый свет. Вот так и мой отец из далекой деревни Тверской губернии попал в Азербайджан. Его что-то не удержала и не привлекла такая солидная с мировой известностью фирма в Москве как «Мюр и Мерилиз». Ныне в этом здании находится наш ЦУМ. Работал отец некоторое время и у «Манделя» – тоже известная крупная фирма. А может быть, еще и практики в молодые годы было маловато, хотя каждый хозяин-мастер, у кого обучались «мальчики», старался привить любовь к профессии и передать свой опыт полностью. Вышедший от него высококвалифицированным работником, был для хозяина как-бы рекламой. К такому хозяину с охотой отдавали своих малышей в ученье.
Отец мой начал свою трудовую деятельность с семи лет. Ему было годика четыре, когда у него у него скоропостижно умер отец. Пошел зимой на речку поить лошадь и на речке умер. Он помнил, как внесли отца и положили на лавку, а они с братом Сашей сидели на печке.
После похорон его мать, прожив некоторое время в деревне, решила уехать в Ивантеевку Московской области. Устроилась на фабрику и определила на работу старшего сына Нила и дочь Анастасию. Всего у нее было пятеро детей, но она взяла с собой только четырех, а отца моего оставила в залог мелкому помещику, которому была должна (не знаю, денег или хлеба). Этот помещик был очень бедный, но добрый, и он любил моего отца.
И вот отец был оставлен отрабатывать долг своей семьи. Он с конюхом пас лошадей. Какой из него был работник, трудно сказать, но заметка на лбу от лошадиной подковы осталась на всю жизнь. Ребята постарше подговорили его вытащить из хвоста лошади волос. Для чего-то им был нужен этот волос. И вот отец взялся за выполнения этого мероприятия. Ну что взять с ребенка? Он, конечно, и не подумал о такой развязке, когда шел на такое ответственное задание. Наверное, в тот момент у лошади ума было больше, чем у него. Она его, как видно, пожалела убивать совсем, а только отбросила копытом, ударив по лбу.
Отец несколько раз пытался рассказывать про отъезд матери из деревни, и каждый раз у него на глаза навертывались слезы. Перед этим ему сшили настоящие штаны, почти мужского фасона, с двумя карманами, и он был так рад этим штанам, так они ему нравились. Он ходил, засунув руки в карманы с сознанием своего достоинства. И вот однажды, в какой-то праздник (он не помнил), надев свои новые штаны и новую рубашонку, он радостный и веселый побежал в деревню к матери. Было ему в то время, наверное, уже лет шесть. Бежал он всю дорогу от конюшни до дома бегом, но когда подбежал близко, то не сразу понял, в чем дело. Видит, что около дома нет ни братьев, ни сестер, с которыми он надеялся поиграть, ни матери, а дом стоял с заколоченными окнами и дверью. Он остановился, и до его детского сознания дошло что-то непонятное и страшное. Он не знал, что мать уехала, и ему ничего об этом не сказала. Он горько заплакал и плакал до тех пор, пока на крыльцо соседнего дома вышла женщина (какая-то родственница) и позвала его к себе. Накормила, напоила, и он пошел к себе на конюшню.
С тех пор он никогда до самой смерти не был в своей родной деревне. После его взяли в Ивантеевку, и там же его отдала мать в ученье к портному. Было ему тогда уже 7 лет. У портного «Михеича» он проучился лет 7-8, а лет 15-ти вышел на самостоятельную трудовую дорогу. Во время ученья он жил на хозяйских харчах, а когда ушел от хозяина, то нужно было заботиться о себе. К матери он не пошел, а стал работать по найму. Мастером он был очень хорошим, зарабатывал хорошо, но как все мастеровые имел слабость к водке. Может быть, эту привычку он унаследовал от матери, которая любила выпить, спеть, сплясать. В погоне за весельем она не посчиталась с тем, что, будучи отцом беременна, и, ходившая последние дни, поехала в другую деревню на праздник Крещения и по дороге в санях родила. Вот в честь праздника Ивана Крестителя и назвали моего отца Иваном. Отец же его не пил, говорят, что он был очень хорошим человеком, трезвым и добрым. По окончании же «портновского университета» нужно было зарабатывать, чтобы прокормиться, так как по одежке встречали, и что-то было на расход с дружками. Надеяться было не на кого кроме как на свои руки и голову. Годов прибавлялось и запросов тоже.
Однажды он приехал к матери в Ивантеевку, и не знаю подробно почему, она раскричалась и прогнала его. Он вышел от матери и сел в кустиках недалеко от «спальни» (так называлось общежитие, где жили в каморках рабочие). Сейчас на месте кустиков выстроены детские ясли и выросли большие деревья. Мимо кустов бежала его младшая сестра Маня. Она увидела его, села рядышком, спросила, хочет ли он есть. Она несла селедку, которую взяла у хозяина лавки на «запись», то есть без денег отпускался товар по записи на книжку, а в получку с ним расплачивались за все, что было набрано. Отец хотел есть, и в этом сознался Мане, и они эту селедку вдвоем съели без хлеба от хвоста до головы. Мане снова пришлось бежать в лавку за селедкой, потому что мать была крутого нрава, и нельзя было показаться ей на глаза без селедки. Грамоты мать не знала, а, следовательно, не могла догадаться о лишнем экземпляре, взятом в долг.
Так отец мой расстался в тот день с Маней и начал путешествовать по белому свету. Свою мать он почему-то все-таки недолюбливал, а вот Маню любил больше всех. Может быть потому, что она оказала ему в трудную минуту душевную теплоту и ласку. После этого он уехал в Баку и там подружился с братьями моей будущей мамы, с которыми приехал в 1910 году погостить в деревню Волковичи.
Сегодня я постараюсь написать о своей матери. Как я уже выше упоминала, она была урожденная Балашова Евдокия Алексеевна. Родилась в деревне Волковичи Тульской губернии Алексинского уезда, а вот какой волости, я забыла, кажется Тарусской (прим. Д.Б. – Кошкинская волость). В семье было рожденных 12 детей, но осталось в живых, и дожили до старости 8 человек. Мама из девочек была старшая, а по порядковому номеру приблизительно четвертая или пятая.
Как водилось в каждой деревенской семье, детей очень рано приучали к труду. На пяти-шестилетних детей оставляли дом, когда взрослые уезжали на поле или на луг. Начиналось с того, чтобы смотрели за цыплятами и отгоняли коршуна, пропалывали в огороде грядки и гоняли с огорода кур. Иногда таких «помощников» брали на луг подгребать сено, встречать вечером из стада скотину. На девочек оставляли малышей. Вот так и мама оставалась за няньку, в то время как эта «нянька» сама еще нуждалась в присмотре. Она мне рассказывала, что оставаясь с маленьким Ильей, не могла вытащить его из люльки. Он плачет, а она громче его. Тогда она бежала за соседкой, теткой Марьей Холодковой и звала ее на помощь. Так как у тётки Марьи был свой ребенок, ровесник дяди Илюши, то она придет, перепеленает его и заодно накормит грудью.
Илья Алексеевич Балашов - участник 1-й мировой войны, вернулся с фронта в 1917 году, 14.12.1913.
Дядя Илюша был 1891 года рождения, а мама – 1886 года. Как видите, разница у них была в пяти годах, но уже в шестилетнем возрасте ей поручали столь ответственное дело, как воспитание годовалого брата. И далее на её руках вырастали следующие дети ясельного возраста.
Когда наступили школьные года, то родители решили, что грамота ей необязательна, да ещё и пугали, что в школе учитель бьет по лбу линейкой и ребята дерутся. Так мама и осталась неграмотной. Когда она стала подростком, то потребовались наряды, и ее с младшею сестрою Нюшей отпускали летом к Левоновским огородникам на прополку огурцов и капусты. Эти огороды находились на берегу реки Оки, напротив Серпухова.
Анна Алексеевна Карпова (Балашова) с мужем Петром Карповым, Пятигорск, 14.08.1924.
В первых годах нашего столетия они с Нюшей устроились работать в Серпухове на прядильную фабрику – бывшая Беляева, сейчас она называется – Занарская. Мама хорошо помнила забастовку 1905 года, митинги во дворе. На фабрике она проработала до 1910 года, так как в августе этого года вышла замуж. Свадьба была у нее в доме. После свадьбы они уехали с отцом в Баку, где и народили нас с сестрою: Клавдия родилась в 1911 г., а я – в 1913 г.
Родители снимали комнату в пассаже Тагиева (миллионер, разбогатевший на продаже нефти), обставили её необходимыми в быту и хозяйстве вещами. Отец работал по найму у хозяйчиков и учился на закройщика. Впоследствии он умел кроить и шить дамское и мужское верхнее платье, то есть, пальто, костюмы, но основная его квалификация была дамский мастер-закройщик.
Пассаж, где они жили, был такого же типа, как наш Петровский или ГУМ. На втором этаже жили квартиранты-мастеровые, а внизу были мастерские и магазины хозяев.
В 1914 году они решили приехать к бабушке и дедушке в Волковичи, повидаться и показать внучек, но тут объявили войну, и отца мобилизовали на фронт, а мама с нами двумя так и осталась в деревне у бабушки. Жизнь её, конечно, была не сладкой. Слышала упреки, что сама третья садится за стол, хотя она не сидела без дела, помогала по хозяйству и брала из Серпухова на дом шить, как тогда называли «казенку» на армию: гимнастерки, брюки, телогрейки и прочее. Так она промоталась с нами всю войну, а с 1917 года я осталась у них одна.
Когда же отец демобилизовался, мы уехали в Серпухов, где жили до 1929 года, три или четыре года жили в Ивантеевке, а потом переехали в Мамонтовку, где прожили они до самой смерти: мама до 2 октября 1964 года, а папа до 21 июля 1965 года.
После их смерти, продав их дом, мы с мужем купили кооперативную квартиру, потому, что жили в ужасных жилищных условиях. Если бы у нас была приличная размером и с приличными удобствами комната, а главное – с теплым туалетом, то они, может быть, еще «поскрипели» бы некоторое время. Но жить приходится не так, как хочется, а как складываются обстоятельства.
Другие люди как-то быстро переезжали в благоустроенные квартиры, а мы с Алексеем Михайловичем жили в доме, в котором не было ни водопровода, ни канализации. Жили на 15-ти метрах, отапливались дровами. Единственной отрадой был газ, который нам провели в 1948 году.
Алексей Михайлович прожил в этом доме 40 лет, а я – 30 лет. Ранее этот дом принадлежал Марии Алексеевне – сестре его бабки. Алексей Михайлович был ей, как будто, внучатый племянник. Муж Марии Алексеевны был личным кучером барона фон Мекка. Это тот, что построил Казанскую железную дорогу. Жил этот миллионер где-то у Красных ворот, ныне Лермонтовская, а его кучер – на окраине Москвы в селе Богородском. Та комната, которую мы занимали, была раньше спальней Марии Алексеевны и её мужа Ивана Ивановича Горюнова. Мой муж всегда и всем козырял такой исторической рекламой.
… Послевоенные годы так быстро промелькнули, хотя жить было не очень легко, особенно все сороковые. Долго не заживали душевные раны, скорбь о погибших на войне. Погибли в моей родне 6 человек. Четверым из них не было еще 20-ти лет, двоим – по 35 лет. И, несмотря на все переживания и недостатки, скоро будет 30 лет после окончания ВОВ. Спрашивается, когда же успело нам грохнуть по 60 с лишним? Ведь мы еще не жили, а всю жизнь «переживали» и уже старики? Я вспоминаю слова Есенина, которого мы, будучи школьницами, знали наизусть.
Жизнь моя, иль ты приснилась мне?Словно я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне.
Вот так и мы быстро проскакали до старости. 1914 год – империалистическая война, 1917 – революция, эпидемии, разруха. Начало 20-х годов – восстановление разрушенного хозяйства. При Новой Экономической Политике (НЭП) была разрешена частная торговля. Здесь была небольшая свободная передышка, но в 1927 году – ликвидация НЭПа, а в сельском хозяйстве – организация колхозов, ликвидация кулачества как класса эксплуататоров и высылка всех несогласных за Урал.
В 1929 году была введена карточная система на хлеб и продукты. Страна выпустила Госзаем, в который мы отчисляли треть зарплаты, и снова лишения, ограничения, недоедание. В первую очередь все силы были брошены на подъем тяжелой индустрии страны. Строили фабрики, шахты, электростанции, заводы. Чтобы отказаться от иностранных специалистов и подготовить своих инженеров были открыты Рабочие Факультеты (Рабфак). Магнитка и Кузбасс были выстроены в основном руками осужденных, раскулаченных и высланных. При этом легкая промышленность не обеспечивала самых элементарных запросов населения. Хотя наши запросы тех лет, конечно, нельзя сравнивать с запросами современной молодежи. В 17 – 20 лет мы одевались очень скромно. Шик-модерном тогда считалась мода: белая кофточка, сатиновая черная юбка, белые носочки и белые резиновые тапочки с голубой каемочкой. Вот так ходила молодежь в начале 30-х годов.
После отмены карточек в 1935 году сначала мы набросились на питание, а уже потом стали одеваться. За «ситцами» были колоссальные очереди. В нашем магазине «Богатырь» стояли ночами, записывались по 200 человек, и чтобы избежать спекуляции продавали по 19 метров в руки. Ненадолго «вздохнули», но в 1939 году началась война с финнами, а в 1941 – Великая Отечественная война с фашистами. Опять карточки, ограничения, лишения, недоедание, переживания и прочее.
Теперь бы нам только жить, но подошла старость с ее недомоганиями и болезнями. Силы уходят, а слабость прибывает. Алексей в 1969 году вышел на пенсию. Я ждала этого дня, подгоняя время. Когда он работал, особенно последние 10-15 лет, то редко приходил домой трезвым, и унес у меня здоровья самое маленькое на две пятилетки. Теперь он редко выпивает, и я за него так не переживаю как раньше, но жить нам осталось очень мало.
Хочу рассказать о случае из раннего детства. Как я уже говорила, мы с сестренкой жили в деревне у бабушки. В те годы жизнь была тяжелой. Война у нас украла детство, мы не видели ничего хорошего. Помню, как-то Капочка (почему-то так звали ее мама и папа) прибегает домой и показывает маме небольшой кусочек сахара, который ей дала соседка Холодкова тетя Оля. Оказалось, что она рубила дрова (хворост) и «заработала» тот кусочек. Было ей тогда лет пять с половиной (она умерла не дожив 12 дней до 6-ти лет), а я была моложе ее на 1 год 8 месяцев.
Я стояла рядом и смотрела, как мама засмеялась, погладила ее по головке, и как она засунула весь кусок в рот. Мне тоже захотелось сахарку, но зависти у меня к Капочке не было. Я как-то своим чутьем догадалась, что она его честно своим трудом заработала, следовательно, имеет полное право полакомиться. Выслушав, за что она получила такую сладость, я, недолго думая, побежала к соседке и тоже стала рубить хворост, благо топор еще лежал у чурбака. Я нарубила совсем еще мало, как вдруг соседка выходит из дома и выносит мне маленький кусочек сахара. Я не ожидала такой несправедливости и стояла в каком-то замороженном состоянии, держа его на раскрытой левой ладошке, и никак не могла сообразить, почему Капочке дали кусок раза в четыре больше чем мне? У меня ведь было желание нарубить дров и получить за них столько же, сколько Капочка получила за свои дрова. Но, видимо, взрослые рассудили по-своему, наверное, боясь, что мои ноги могут быть отрублены заодно с дровами, и пока они у меня целы, они поспешили со мной расплатиться за сделанную работу. Они, конечно, оценили мой труд по-своему, по-взрослому, но мне было очень обидно, что мой кусок был намного меньше. Не помню, сказала я им спасибо или нет. Наверное, нет. Свою «зарплату» я тут же засунула в рот, не показала никому, не поделилась с Капочкой и убежала гулять. В детстве обиды быстро проходят.
По прошествии нескольких десятилетий иногда анализируешь поступки, как свои, так и чужие. Правильно ли поступила мама, не сказав Капочке, чтобы она со мной немножко поделилась? Мама погладила её по головке, выражая этим свою материнскую ласку и моральное одобрение. Я своим детским сердцем всегда чувствовала мамину благосклонность к сестре. Сейчас я думаю, стоило маме в то время сказать, чтобы Капочка со мной поделилась, это послужило бы шагом к дружбе между нами. Мне тогда еще не было четырех лет. Но мама не догадалась, а, может быть, просто не придала этому значения. Может быть, она не замечала, что не делила поровну свою материнскую любовь между нами. Я замечала её расположение, внимание и заботу к Капочке. В моей душе зарождалось какое-то безотчетное, тупое, непонятное состояние и осуждение. Я замыкалась в себе. Мне кажется, что в этом случае мама тоже была не права.
Капочка умерла в июле 1917 года от воспаления почек. Такой диагноз поставила сама мама, так как к врачу её не возили. В это время стоял самый разгар рабочей поры и ей заявили, что «лошадь не отдыхает», т.е. она все время была занята на сельхозработах.
Как-то в Мамонтовке мама мне говорила, что не догадалась нанять кого-нибудь из соседей. Деньги у неё всегда были. И мне кажется, что можно было тогда спасти девочку от гибели. Мама была очень экономной и для себя жадной. У неё была какая-то страсть копить деньги, разумеется, не сотни или тысячи, а некоторую сумму она всегда имела в запасе. Потом она их отдавала своим родным. Не знаю, получала ли она их обратно, но знаю одно, что они к ней шли со своими жалобами и просьбами как в Сберкассу, зная, что отказа не будет.
Знаю, что дяде Илюше она помогла на приобретение дома и коровы, дяде Коле и племяннику Николаю помогла на перестройку своих домов (это было в 1926 году). Даже в последние годы жизни, когда отец был на пенсии и больной, все равно к ней шли, и она не отказывала никому, а получали они всего 56 рублей в месяц на двоих. Она вполне оправдывала свое имя Евдокия – греческое имя, а в переводе это значит – благоволение.
Ей всегда было всех жалко, и она старалась всем сделать хорошее, кроме себя и своей семьи. Она всю жизнь себе во всем отказывала и ограничивала себя. Уж какое было житье во время НЭПа, все в магазинах было, кроме птичьего молока, но я не помню чтобы у нас на столе были какие-то лакомства, хотя бы вроде конфет, не говоря уже о пирожных. Мама всегда жалела денег на такую роскошь. Меня она ничем не баловала. А ведь сколько было в те годы фруктов! Бывало, в воскресный базар столько навезут из деревень, что телегами была заставлена не только базарная площадь, но и все переулки, примыкающие к площади. И все – воза, воза с яблоками, грушами, сливами и стоила самая маленькая мерка (1/8 меры) копеек 2-3-5. Но фруктов у нас в доме тоже не было. Мы питались очень просто и скромно.
Три тяжелые болезни я перенесла в дошкольном возрасте. Мы жили в «Немецком доме» в одной квартире с Игнатовыми. У них было четверо детей. У самой маленькой был коклюш. Я в это время была у бабушки в деревне, и нужно было мне там переждать, но отец, воспылал ко мне родительскими чувствами. Он долго меня не видел и велел меня привезти, сказав, что я должна переболеть этой болезнью. Мама была какая-то безвольная, не сумела настоять на отсрочке моего возвращения, и я, конечно, по приезду быстренько заразилась, потому что я эту девочку брала на руки, и она на меня кашляла.
Деревня Волковичи. Надпись простым карандашом на обратной стороне фотографии: На память Бори и Глебу. Снимались в деревне зимой. Сняты: мама с Женей на руках, тётя Поля с Мишей и Зина в белом капоре, а двое это Николка, Толя и Тоня. Дедушка не пошел, так как было очень холодно.
Сухой плеврит и двустороннее воспаление легких я получила весной. Была Пасха, стояли теплые солнечные дни, а я была в зимнем пальто. Во время игры мне стало жарко. Я разделась, и меня продуло весенним ветром. Легкого пальтишка у меня не было. А ведь мама умела шить и могла бы сделать из какого-нибудь барахла. Я помню, что мама шила для чужих детей и пальто, и платья, и капоры делала. А вот мне почему-то не сшила какую-нибудь легкую кофточку на подкладочке. Я долго болела, так как помню, что ко мне прибежали девочки и принесли «кукушкины слезы», которые набрали из сухого сена, привезенного к нам во двор. Значит, это было время покоса.
Kommentare
Kommentar veröffentlichen