ВОСПОМИНАНИЯ Зои Ивановны Балашовой

Поляков Степан Филиппович – мой дедушка по материнской линии, родился в 1870 году в селе Кораблино Рязанской области, расположенном на правом берегу реки Оки в 18 км от Рязани. О его семье ничего не известно, кроме того, что они держали мельницу.

Село Кораблино Астроминской волости Рязанского уезда на карте Рязанской губернии, изданной А. И. Ме́нде в 1860 году.

Село Кораблино. 1945 – 1950, Рязанская область, Рязанский район.

Все, о чем я буду рассказывать о дедушке, записано со слов моей мамы, так как к тому времени, как он скончался, мне было всего девять месяцев.

В крестьянских семьях, где обычно было много детей и нелегко всех прокормить, старшие дети уезжали на работу в города и устраивались там, кому как повезет. Поэтому, и Степан, будучи еще совсем молодым человеком, уехал в Москву где устроился работать на ткацкое предприятие. Далее известно, что он рано женился и у него были дети: Василий 1892 года рождения и Анна 1894 года. Жена дедушки умерла, оставив ему совсем маленьких деток. В 1898 году Степан женился второй раз на Анне Ивановне Царьковой (моей бабушке). Брак этот был по взаимной симпатии. При этом, конечно, Степану Филипповичу была нужна и жена, и хозяйка, и воспитательница его детей.

До постройки собственного дома семья Степана Филипповича снимала жилье где-то на Измайловском шоссе. Они зарабатывали на жизнь, работая на дому в кустарной ткацкой мастерской. Вначале Степан Филиппович приобрел одну ткацкую машину с ручным приводом, на которой работала Анна Ивановна.

Степан был среднего роста и крепкого телосложения, с красивым лицом, энергичный, сильный, веселый. Дедушка брил бороду, но носил усы. Он любил женщин, и женщины любили его. Деньги были в его распоряжении, а бабушке деньги выдавались на текущие расходы и хозяйство. Однако, по-видимому, он успешно распоряжался деньгами, т.к. сумел накопить достаточную сумму для приобретения земельного участка и постройки на нем дома для всей семьи и других построек.

Сначала был куплен немалый (приблизительно соток двадцать) участок земли и материал для постройки. Это были хорошие сухие тесаные бревна (брус). Вначале на участке был поставлен одноэтажный деревянный дом - пятистенок. Пятая (внутренняя) стена дома или переруб, была построена поперек дома (параллельно фасаду) и делила его на две равные части. В каждой из частей дома были сени с туалетом. В одной половине дома располагались жилые комнаты, а в другой – ткацкая мастерская. На участке были посажены деревья и разбито два сада, каждый из которых был огорожен. Один сад был фруктовый, там росли три яблони, вишневое дерево, орешник, а также крыжовник и несколько кустов смородины: черной, белой и красной. В другом саду росли цветы, черемуха, сирень, рябина, береза, липы и несколько тополей. В том саду была устроена круглая беседка. Кроме того, на участке была баня, дровяной (для хранения дров) сарай с погребом, стены которого были зацементированы, и вырытый во дворе колодец. Правда, довольно скоро за водой стали ходить на водозаборную колонку. В погреб глубиной примерно в полтора человеческих роста спускались по лестнице. В начале зимы часть погреба заполнялась снегом. Помню кучу желтого песка куда закапывалась морковь. При таком способе хранении она сохраняла свежесть длительное время. Со временем Степану Филипповичу понадобилось расширить мастерскую, чтобы разместить дополнительные ткацкие машины и наемных рабочих. Для этого был надстроен второй этаж.

Примерное положение дома Степана Филипповича отмечено кружком-указателем на плане Москвы 1914 года. Источник: Retromap. С историей района Благуша можно ознакомиться в очерке А. Ладыгина: "Краткий исторический очерк постройки храма святого великомученика Димитрия Солунского на Благуше в Москве, за Семёновской заставой".

Составленный мной по памяти план участка Степана Филипповича.

Семейное предание сохранило историю о состоявшейся сделке по покупке в рассрочку стройматериалов для строительства второго этажа дома. После завершения строительства в 1916 году Степану Филипповичу нужно было расплатиться за материал, использованный для постройки. Купец, продавший ему стройматериалы, сказал: «Степан Филиппович, ты же мне за материал должен!» А он: «Да, должен». «–Тогда пришла пора расплачиваться». Степан Филиппович спросил: «А как тебе платить, золотыми червонцами или кредитными билетами?» А потом про себя подумал и решил: «Золото оно тяжелое, а бумажные деньги легкие, надо отдать золото». К сожалению, это был плохой выбор.

В детстве я видела чертеж дедушкиного дома, выполненный в цвете со всеми элементами постройки, то есть проект дома был специально разработан заранее.

Рисунок дома Степана Филипповича, выполненный его внуком – Виктором Васильевичем Поляковым.

Дедушкин дом был на четыре окна по фасаду, который выходил на Петрашевский переулок. Вдоль всех четырех окон первого этажа по фасаду располагалась длинная комната, в дальнем углу которой стояла кровать дедушки и бабушки. Когда возникла необходимость сдавать жилплощадь в наем, чтобы получить какие-то деньги за проживание жильцов, дедушка с бабушкой разделили свою большую комнату на две: самое правое по фасаду окно было отделено внутренней перегородкой и образовавшуюся, таким образом, комнату стали сдавать в наем. Дедушка и представить себе не мог, скольким людям построенный им дом служил кровом, защитой: это были дети, внуки, правнуки и еще много людей посторонних, чужих.

Одна из немногих сохранившихся фотографий, на которой виден дом, построенный Степаном Филипповичем. Слева в кадр попал второй этаж: боковая стена, фасад с четырьмя окнами и жестяная трехскатная крыша со светёлкой. Кусты сирени перед домом росли на участке соседей Новиковых, образуя живую изгородь. В центре кадра – Валентин, сын Виктора Васильевича Полякова. Место съемки: Петрашевский переулок со стороны Мейеровского проезда. У дома виден тополь, посаженный еще дедушкой. Следующий за дедушкиным домом – дом соседки Козаковой, которую звали казачка. Она на своем участке сажала много картошки. Над головой молодого человека виден дом Кошелёвых, а большой дом справа принадлежал Милюковым.

Семья владела собственной мастерской с ткацкими машинами, на которых работали вручную, т.к. не было электрического привода, да и электричества тоже не было. Впервые электричество появилось в нашем доме в 1929 году, и мой папа участвовал в монтаже электропроводки для всего дома.

На этой фотографии хорошо виден фасад с круглым указателем номера дома московского образца 50-х годов. В кадре перед домом: слева – Володя, сын Петра Степановича Полякова, в центре – Александр, сын Василия Степановича Полякова, справа – незнакомый человек. Судя по одежде и указателю, это 50-е годы.

В новый дом семья дедушки переехала в 1908 году, когда моей маме был всего один годик. Я же помню все это: и дом и сад где-то с 1932 года, когда мы, проживая в своей квартире на Фортунатовской улице (названа в честь одного из проектировщиков застройки района – инженера Ивана Фёдоровича Фортунатова), приходили к бабушке в гости. Тогда деревья рядом с домом уже были большими. Я и сейчас помню, где росла черемуха, сирень, где были яблони, кусты смородины, вишни и другие деревья. За двадцать с лишнем лет выросли несколько лип, две рябины, береза и огромные тополи.

Должна сказать, что дедушка и бабушка были неграмотны, но дедушка умел хорошо считать на счетах и вообще правильно обращаться с деньгами и руководить всем хозяйством. В то время среди проживающих в этом районе людей не придавалось большого значения и учебе вообще, и получению высшего образования. Источником дохода и средств к существованию были семейные предприятия. Например, семья наших соседей по Петрашевскому переулку — Кулаковых занималась извозом и брала подряды на перевозку тяжелых предметов, например, котлов, труб. Для этого Кулаковы держали лошадей, имели крепкие повозки и иногда нанимали работников. Как сейчас помню грохот, который стоял при проезде этих тяжелых повозок и лошадей – битюгов по булыжной мостовой переулка.

Когда Степану Филипповичу стало невыгодно содержать ткацкую мастерскую, он стал сдавать в своем доме комнаты в наем людям чужим и за счет этого они жили. А потом его дом национализировали и жильцы, которые раньше снимали у него комнаты, получили эти комнаты в собственность и бабушка с дедушкой лишились большей части своих жилых помещений в доме, а дом был новый, хороший, крепкий. Ну в общем, печальная, как говориться, история, ведь они этот дом в 1908 году только построили. Мне было годик, когда мы приехали жить со съемной квартиры в дедушкин дом.

Семейное предание гласит, что перед кончиной со Степаном Филипповичем произошла мистическая история. Производя вечером обход своего хозяйства, он встретил во дворе идущего навстречу ему своего собственного двойника. Встреча с двойником всегда считается плохой приметой. Когда у дедушки пошла носом кровь, он повторно использовал выпавший из носа ватный шарик и вскоре умер от заражения крови.

Дедушкин дом простоял до 1959 года, когда в нем проживало уже поколение его правнуков. В годы войны забор вокруг участка, а также зеленые насаждения и садовые деревья были уничтожены.

Хочу упомянуть имена соседей, проживавших рядом с нами в тридцатых годах. Напротив нашего дома проживала семья Кулаковых, они занимались извозом, держали лошадей, имели наемных возчиков. Моя мама была одного возраста с дочкой Кулаковых и дружила с ней. У Кулаковых для жилья был построен небольшой кирпичный крепкий дом, который сохранился до настоящего времени и только по этому дому можно кое-как представить, где ранее стояли наши дома.

Современная фотография дома Кулаковых, 18 марта 2012 года.

Церковь Воскресения Христова на Семеновском кладбище тоже была разорена в 30-е годы, службы в ней прекратились, а в здании церкви был размещен какой-то заводик. Но прошло время, церковь восстановили, также как и пространство вокруг нее.

Расскажу более подробно о местоположении нашего дома и других домов, расположенных ранее в Петрашевском переулке. Уже давно нет ни Петрашевского переулка, ни домов, все было застроено новыми домами и расположено по-новому.

Коротко о проживавших рядом с нашим домом соседях и о роде их занятий. Я ранее упомянула о проживавшей напротив нашего дома семьи Кулаковых, которые занимались извозом, еще таким же трудом занималась семья Милюковых. Рядом с ними проживала семья Кошелевых, они держали животных, корову. С одного бока от нас, проживала Козакова, она весь свой участок засевала картошкой, далее семья Герман. С мальчиком из их семьи я училась в рядом расположенной школе, а с девочкой из семьи Милюковых я училась в одном классе. Звали эту девочку – Валентина. Потом мы с ней учились в одной группе техникума.

Схема расположения домов по Петрашевскому переулку в 1930-е годы, выполненная Виктором Васильевичем Поляковым.

Еще рядом с нами по Петрашевскому переулку проживала семья Новиковых, но об этой семье я расскажу подробнее в дальнейшем.

Вся расположенная рядом местность была застроена одноэтажными домами и имела дворы, на которых располагались дровяные сараи, устраивались огороды, для выращивания овощей, или содержался скот. Помню, что до войны имелось небольшое стадо для животных, которых гоняли по Вольной улице куда-то к Окружной дороге, где имелся некошеный лужок.

Моя родственница Тамара Николаевна, уже после войны, в 1949 году брала молоко для своего маленького сына у Милюковых, которые держали корову. Людей, которые проживали на Вольной улице и за нынешней школой № 429 называли огородниками.

Помню прежнее расположение проспекта Буденного, по которому теперь проходит трамвай и на котором расположен авиационный моторостроительный завод «Салют», до войны это был завод № 24, а в войну завод № 45. Мне было тогда 3 – 4 года (1931-32 годы), и когда мои родители со мной приходили к бабушке, то вначале заходили на Семеновское кладбище, где навещали могилу Степана Филипповича, скончавшегося в 1929 году. В 1922 — 1974 годах проспект Буденного назывался Мейеровским проездом, по находившемуся в этой местности садоводству Мейера, а до 1922 года — Слободской проезд, по находившейся недалеко Семеновской слободе. Мейеровский проезд проходил вдоль стены, за которой находился завод и в то время был очень узким.

Фотографии садоводства Мейера у Семёновской заставы, Москва, 1910. Источник: "Фотографии конца ХIX - начала XX века". На месте садоводческого хозяйства в 1934 году открылся стадион «Крылья Советов».

Любопытно, что на последней фотографии, запечатлевшей трудовой коллектив садоводства Мейера, мужчин с непокрытой головой нет, а без головного убора только женщины. Большинство мужчин в картузах, есть пара кепок и одна шляпа.

Бурное развитие авиации в предвоенные годы требовало развития и расширения завода, а также развития транспорта для рабочих, поэтому Мейеровский проезд был расширен, а в 1974 году, после смерти маршала С. М. Будённого (1883—1973), проезд стал проспектом и был назван его именем — проспект имени Буденного. При этом Семеновское кладбище было ликвидировано вообще, также как и сложившаяся ранее городская застройка, включая наш Петрашевский переулок и дедушкин дом.

Дом Степана Филипповича стоял на месте торца сфотографированного пятиэтажного дома № 11 по проспекту Буденного. Время съемки 18 марта 2012 года.

Кораблино

Первыми владельцами селения были бояре Коробьины. Их предок — татарский мурза Кичибей — перешел из Большой Орды на службу Рязанскому князю. Ближе к 1427 году (см. «Свод письменных источников по истории Рязанского края XIV - XVII вв.», т.1, Рязань 2005, стр. 58), он выехал из Большой Орды к Великому князю Фёдору Рязанскому и стал у него боярином. Это упомянуто также в «Общий гербовник дворянских родов Всероссийской империи, начатый в 1797 году. Часть III. СПб. 1799» на стр. 16:

Род Коробьиных происходит от выехавшаго к Великому Князю Феодору Олеговичу Рязанскому из Большой Орды Татарина Кичи-Бея, а по крещении названного Василием. У сего Василия был сын Иван Васильевич по прозванию Коробья, коего потомки многие Российскому Престолу служили Дворянские службы в Стольниках, Стряпчими и в иных чинах, и жалованы были от Государей поместьями.

Если бы не было указания на тюркское происхождение родоначальника фамилии Коробьин, то можно было бы не сомневаться в том, что фамилия эта произошла от русского слова коробья — короб, либо сундук, плюс суффикс -ин. Как указано в «Н.А. Баскаков. Русские фамилии тюркского происхождения. Москва 1979», также можно предположить, что у татарина Кичибея прозвище было татарским, например, qara bej — черный князь. Таким образом, в данном случае могла произойти контаминация созвучных по форме тюркского qara bej и русского коробья.

По документам и писцовым книгам XVI–XVII веков вотчина Коробьиных (ныне с. Кораблино Рязанского района Рязанской области) писалась по фамилии владельца. Это упоминается в «Писцовыя книги Рязанского края. XVI век». Т. 1, Выпуск первый, Рязань 1898. В разделе «Приправочные книги города Пронска да Каменскаго стана по письму и мере Третьяка Григорьевича Вельяминова с товарищами 1596-1598 годов» на стр. 264 читаем:

В том же с. Горетове ... жеребей за Семеном за Ивлевым сыном Ляпуновым; а на его жеребей пашни паханые добрые земли 15 ч., да наездные пашни 25 ч.; сена по реке по Оке 250 копен; лесу присады 5 десятин; да за ним же полпустоши, что было сц. Новоселки Горетовское, Коробьино тож, что была преж сего вотчина Ивана Коробьина, на реке Оке у Горетовскаго озера...

С конца XVIII века Кораблино окончательно вытесняет старое название. Считается, что в современном названии нашла отражение фонетическая особенность местных говоров, в соответствии с которой, например, вместо муравьиный произносят муравлиный (см. «Топонимический словарь Рязанской области, Рязань 2004»).

Кораблино — село русское. Руководитель авторского коллектива В. И. Селиванов. Москва, Советская Россия, 1961.

Кораблино впервые упоминается в источниках XVI — XVII веков в числе деревень, приписанных к Горетову. Раньше село называлось Воробьевым и новому своему названию обязано, вероятно, пожару.

Три помещика в XVI веке владели Горетовым и окрестными деревнями - Иван Ржевский, Иван Вельяминов и Семен Ляпунов, от рода которого, по всей видимости, происходят братья Ляпуновы, известные по истории "смутного времени" начала VXII столетия.

В описании Горетова значится, что дворы тут помещечьи, а в них - прикказчики. Далее преречисляются дворовые крестьяне. Далее перечисляются дворовые крестьяне и бобыли да "три двора пустые". Среди фамилий крестьян много таки, что встречаются здесь и сейчас, - Назаров, Степанов, Смесев, Васильев, Тимофеев, Филиппов, Кириллов — далекие предки нынешних колхозников, трактористов, комбайнеров, учителей, врачей.

У горетовских бобылей были подчас только прозвища, например, Иванко-Половинка. Так он и значится в записях, человек не только без имущества, но и без фамилии.

Дворовые обрабатывали помещичью землю: "36 четей (мера площади — 1/2 десятины засеянной земли, примерно 0.5 гектара) доброй земли, 148 четей пашни наезжей. Убирали сенокосу 700 копен. Луга были отмежеваны за Окою..." (Рязанская писцовая книга. Под ред. В. И. Сторожева. Т. 1)

Частенько страдали горетовские крестьяне от набегов крымских татар. В описании села говорится, что рукав Оки служил "для татарского приходу", то есть был естественным рубежом, прикрывающим подступы к селу. Но, разумеется, такая преграда не могла остановить врага, и, спасаясь от него, люди укрывались в лесных дебрях Мещеры.

Но не только татарская сабля заставляла людей покидать насиженные места. Множество крестьян Рязанского и других соседних с них уездов бежало от непосильного помещечьего гнета, от насилия и произвола собственных господ. Через Горетово держали путь на Дон, в "вольные казаки". В записях того времени не раз встречается фраза: "Жил хозяин такой-то, а ныне он в бегах".

Земля, которую обрабатывали горетовские и кораблинские крестьяне, была скудной и давала скупые урожаи. Удобрений почти не употребляли. "Во время пахоты опускают соху в землю только на глубину трех вершков. Когда двоили, то глубина вспашки шла на четверть, так как эту землю глубже пахать невозможно" (Рязанская губерния 125 лет назад в экономическом отношении. Труды Рязанской ученой архивной комиссии. Т. 7, № 3, 1892, стр. 44.)

Безземелье, недород обрекали тродовой люд на хроническую голодовку. Крестьяне приокских сел искали подсобный промысел. Так, в Кораблине многие жители занимались рыбной ловлей. Они вылавливали в Оке и в больших озерах стерлядь, белорыбицу, щуку, лещей, налимов. Рыба ловилась круглый год. Частью ее поставляли помещикам, частью продавали.

Разбогатевшие крестьяне подчас скупали у односельчан весь улов, и рязанская рыба шла на продажу в Москву, в Переяславль-Рязанский и на другие рынки.

В Кораблине занимались также выделкой кирпичей. Обнищавшие шли в наем к богачам и под присмотром опытного каменщика месили глину, формировали кирпичи и возводили кирпичные дома. Первые кирпичные строения появились в Кораблине в XVIII веке.

Кораблино было, как тогда выражались, оброчным селением. Платили оброк с каждой души в год три рубля. От тяжелого оброка и беспросветной нужды шли на заработки, ходили на стругах "работными людьми". Работа была очень тяжелой. При мелководье, когда угрожала опасность посадить струг на мель, люди впрягались в бечеву и тянули судно не одну версту, истекая потом.

В XVIII веке Кораблино уже не являлось деревней, приписанной к Горетову, а стало самостоятельным сельцом. Было там 19 дворов, население - 50 мужчин, 175 женщин.

Земельные угодья Кораблина находились по берегам Оки и речки Листани. Лучше всего родились рожь, овес, другие же культуры прививались с трудом. Крестьяне Кораблина во всем зависили от помещика Воейкова, который был крут и жесток во взыскании оброчных денег. Пропустил время уплаты - взыщут силой. Недаром приходилось покидать родную сторону и идти на отхожий промысел в поисках каждого рубля.

Несколько иначе шла жизнь в Горетове, которое постепенно слилось с Кораблиным. Горетово - тоже помещичье владение. Под пашней было занято более 354 десятин, под лесом - 65 десятин. На краю села высился деревянный дом одного из трех владельцев - поручика Дмитрия Мамонова.

Жизнь в Горетове была еще более тяжелой. Они "состояли на господских изделиях", то есть несли барщину и запахивали для трех помещиков по 30 десятин в каждом поле. Часть пашни и других угодий принадлежала церкви.

Горетово в XVII веке стало экономически слабее, чем Кораблино. Это видно из того, что пашни у горетовских крестьян стало меньше, чем у кораблинских, да и помещиков в Горетове сидело трое, а Кораблино кормило одного Воейкова. А самое главное в том, что кораблинские крестьяне не несли барщины и почти всю землю обрабатывали для себя.

В XIX веке население в Кораблине заметно выросло, а количество земли оставалось прежним. Помещики старались увеличить оброк. А где было крестьянам взять деньги? Расширялись местные промыслы - плотничество, кирпично-каменное производство, столярное и малярное дело. Однако все это не могло обеспечить жизнь крестьянина, существенно облегчить его кабльную долю. Поэтому к середине века большинство кораблинцев отправляются на отхожий промысел. За десять лет было взято из губернского казначейства свыше пятидесяти тысяч паспортов для ухода на промыслы. В числе ушедших - немало кораблинцев.

По-прежнему они водят суда по Оке, бурлачат, "путешествуя" таким образом на север - до Москвы и на юг - до Астрахани. Но и это не спасало от беспросветной нужды.

Помещики Рязанского уезда ... охотно отпускали крепостных на промышленные предприятия. В деревне Гришино был инструментальный завод, в селе Троицком - суконная фабрика, близ Кораблина - полотняные фабрики. Часть кораблинских крестьян работала на полотняной фабрике в Зеленеве и на суконной - в Мурмине.

В первой половине XIX века губернию постигла новая беда - холера. Очевидец писал: "Путешествие мое со времени выезда из Москвы ограничилось разными уездами Рязанской губернии и походило на прогулку по кладбищам более, чем на поездку по деревням... Видел целые фабрики гробов. Ряды изб, в которых остались в живых одни ребятишки, поля с хлебом, которые некому убирать, потому что те, которые посеяли его, сами рассеяны по ниве божьей. Народ в большом унынии и местами толковали об отравлении". (Нифонтов. Россия в 1848 г. Москва Учпедгиз, 1947, стр. 24)

Рязанская уберния пятидесятых годов XIX века ... по числу помещиков занимала третье место в России. Особенно было много мелких имений.

Характерные цифры: 3 процента рязанских помещиков владели 38 процентами крепостных, а все остальные принадлежали мелкопоместным владельцам.

... рязанский губернатор в отчете на царское имя в 1856 году не мог умолчать о том, что в его губернии "много мелкопоместных и малоземельных помещиков, которые, как и крупные помещики, стремяться получить выгоды от крайне изнурительного труда и тяжелого оброка своих крепостных".

По свидетельству губернатора, эти помещики нередко доводили крестьян до полного разорения. И автор отчета предлагал царю мелкие имения изъять из крепостного состояния путем выкупа или каким-либо другим способом. (Государственный архив Рязанской области, фонд канцелярии губернатора, дело № 2457, листы 3-5)

... Массовое неповиновение помещикам, "неповиновение всем миром" было довольно частым. Тогда барин звал на помощь исправника или даже воинскую команду.

Такой эпизод произошел в имении Коробьина. Для водворения порядка прибыл исправник. Он принялся уговаривать крестьян: зачем, дескать, грубите своему господину, ослушничаете. Крестьяне попытались доказать свою правоту, показать безысходность своего положения. И, как записано в деле рязанского губернатора, "с большим криком пошли со двора". Тогда власти применили силу, привели в покорность недовольных кнутами, а многих отдали под суд.

После 1861 года, вследствие развала общинного уклада, роста семейных разделов увеличилось число крестьянских дворов. Так было и в Кораблине. Здесь за полвека стало втрое больше хозяйств. Это повлекло за собой дальнейщее обнищание и расслоение деревни.

Приведем некоторые цифры.

Накануне реформы, при среднем составе семьи в 6 - 8 душ, на нее приходилось 13.8 десятины. В 80-х годах картина иная, если семья насчитывала 6 - 7 душ, в ее владении было в среднем только 3 десятины.

Арендные цены за десятину земли в 60-х годах XIX века равнялись одному - трем рублям, а в конце 70-х годов возросли до 12 рублей. Если в 1861 - 1870 годах средняя годовая продукция зерновых культур на крестьянских землях определялась 27.7 пуда на человека, то в последнее десятилетие XIX века эта цифра снизилась до 14.9 пуда. Посевы ржи уменьшились на 38 тысяч десятин, овса - на 81 тысячу.

С ростом населения увеличилась земельная теснота, надел сократился, сжался, достигнув в начале XX века 1.7 десятины на человека.

Новые "собственники" становились владельцами своей земли лишь после уплаты очень высоких выкупов. Недаром говорилось, что они станут хозяевами в полном смысле слова только в отдаленном будущем - скажем, через 50 лет. В Рязанском уезде, а значит и в Кораблине, земля сдавалась в аренду на условиях натуральной оплаты, то есть "из доли". Издольщина процветала и при низких урожаях, сводила на нет труды крестьянина.

По сравнению со смежной Владимирской губернией, где пахали только плугом, рязанское земледелие крайне отставало. Здесь часто можно было встретить селение, где "о плуге даже и не слыхано", где "в глаза не видели не только плужной пахоты, но и самого плуга. Нет возможности иметь плуг потому, что надел земли в очень маленьких участках. Коренная причина медленного распространения плуга в крестьянском хозяйстве заключается в бедности, в недостатке денежных средств вообще и лошадей в частности". (Сборник статистических сведений по Рязанской губернии, Выпуск I, Рязанский уезд, Москва : издание Рязанского губернского земства, 1882 г., стр. 111 - 112)

А молотьба? Сплошь и рядом она выражалась в охлестывании, то есть обивании снопов о бревна, кадки и даже о камни. Особенно часто этот способ практиковался в Рязанском уезде, где во многих местах рожь с осени охлестывали, а зимой вымолачивали цепами.

В Кораблине и Горетове с 60-х по 90-е годы XIX века значительно растет число домохозяйств и крестьянских дворов. В 1858 году в Кораблине было 52 двора, а по переписи 1881 года числилось уже 106. ...

После реформы владельцы Горетова и Кораблина продали землю крестьянам гораздо дороже, чем она стоила в действительности. Бремя платежей очень скоро стало невыносимым. И земледельцы вновь бросают родной угол и отправляются на чужбину, на промысел.

Тяготевшее на рязанской деревней малоземелье вынуждало арендовать землю. В Кораблино арендовали 162 десятины, в Горетове - 30. В это дело включались всей общиной. Только одна семья в Горетове смогла выплачивать арендную плату самостоятельно.

Рожь являлась главной культурой, и ее средний урожай был "сам-шесть". По Рязанскому уезду в 90-х годах XIX века собрали около 163 четвертей ржи (четверть составляла 9 пудов). А требование для минимального обеспечения жителей около 299 четвертей.

Кораблинская изба была очень тесной, грязной и неуютной. Окна маленькие, тусклые. Печь занимала чуть ли не половину избы и топилась "по-черному". Большинство изб - деревянные, покрытые соломой.

Помещики и богатеи в серидине XIX века начали ставить кирпичные дома, создавая собственное производство кирпича. Часть его шла на продажу в другие села. У помещика Федосеева в селе Кораблино было, говорт, пять своих собственных кирпичных горнов.

После реформы бурно идет дробление больших семей, и уже в 80-х годах XIX века, их фактически не было.

Старожилы Кораблина рассказывают, что большие семьи состояли порой из 17 - 20 человек, обедали в два-три приема.

С 1888 по 1902 год число безлошадных в Рязанской губернии доходит до 37 процентов. У половины крестьянских хозяйств пашня составляет лишь 2 гектара и меньше. Около 10 процентов хояйств совсем не имели посевов.

Средняя крестьянская семья в составе 4-5 человек, имевшая лошадь, корову, две овцы, две десятины земли, при условии хорошего урожая выручала за год 78 рублей 20 копеек. Расходы почти всегда привышали эту сумму.

Мы взяли для примера черноземные районы губернии. Еше хуже обстояло дело в Рязанском уезде. Здесь пауперизация деревни шла гораздо быстрее. Кораблино и Горетово были в числе быстро нищающих селений, где множество крестьян бросало землю и перебирались на фабрики и промысла.

Среди местных промыслов после реформы 1861 года немалое место занимало садоводство.

Садоводство носило промыслово-торговый характер. Кулаки использовали батраков для обработки почвы под деревьями. Многие из разбогатевших крестьян арендовали землю под сады у обнищавших. Весь урожай хозяева садов везли на рынки в Рязань и Москву.

В годы первой русской революции 1905 - 1907 годов по всей губернии полыхают восстания. В Кораблине крестьяне отказываются работать на помещика в счет арендной платы на луга и пашни.

В Кораблине первые коммунисты появились в 1920 году. Они входили в состав волостной ячейки. До сих пор с уважением и благодарностью вспоминают здесь о земляках Ф. И. Полякове и Е. В. Мишине, ставшими партийными организаторами сельской жизни...

В 1930 году почти все жители Кораблина вступили в колхоз. ... Колхоз "Красная звезда" стал одним из передовых не только в районе, но и в области.

В 1934 году он был занесен на Доску почета Московской области (Рязанская область в границах примерно прежней Рязанской губернии была образована в 1937 году. До этого времени территория ее входила в состав Московской области.) Вскоре приехал в Кораблино дорогой гость - Никита Сергеевич Хрущев. Он тщательно познакомился с хозяйством, вникал во все мелочи, давал полезные советы. Встречи с Никитой Сергеевичем, задушевные беседы с ним крепко запомнились колхозникам.

Никита Сергеевич, будучи в те годы секретарем Московского коммитета партии, тоже не забывал Кораблино. На каждой радиоперекличке он интересовался успехами колхоза, помогал справляться с неполадками, подбадривал и воодушевлял колхозный актив.

В декабре 1935 года председатель сельхозартели Ф. И. Поляков был награжден орденом "Знак Почета". В его лице партия и правительство высоко оценили успехи труженников Кораблина.

Коробьинцы пахали сохами, косулями, оралками. Жали рожь больше серпами, молотили на токах, молотили ручными жерновами. Бабы сеяли лен, коноплю. Дергали, мяли, пряли. Каждая баба должна сдать по три аршина полотна.

До Федосеева коробьинцами владел старик Ашанин. Ашанин зверствовал сам, а Федосеев все поручал приказчику. Он мало обращал внимание на Кораблино: там всего 50 дворов, да и то нищенских. Барина своего коробьинцы почти не видели. Он жил в Рязани или Калуге, где у него тоже было имение.

Страшный 1848 год холерой подкосил людей.

Перед войной (имеется виду - первая мировая война 1914 г.) Федосеев продал свое имение Мейну, а тот в 1914 году распродал землю крестьянам, усадьбу и скот соседним помещикам. И уехал за границу.

И.М. Слезкин. Моим детям. Игуменья Ольга (Е.И. Слезкина). Воспоминания. Москва - Бюсси, 2008.

В связи с приездами Федосеевых в Рязань я упомянул об имении Дяди Гриши "Кораблино". Усадьба была очень запущена, но во всем было видно, что здесь когда-то жили привольную жизнью. Вся усадьба была обнесена кирпичным забором, местами уже обвалившимся. Около усадьбы было село Кораблино. Широким проездом усадьба делилась на две части. Направо, при въезде в ворота усадьбы стояла церковь, в которой похоронены были дед и родители Дяди Гриши, и около церкви дом батюшки. Церковь была построена дедом Дяди на его земле. Затем шел парк, но дорожки в нем уже еле намечались. Этот парк за оградою примыкал к лесу. Направо же стояли дворовые службы, то есть конюшни, каретный сарай, амбары и прочие строения. Пр левую сторону был большой фруктовый сад и большой дом, деревянный, в стиле русского ампира, с колоннами. Главный вход и фасад выходил на этот широкий проезд, другим же фасадом дом выходил в сад. С нижнего балкона был выход в сад, на первом плане которого были разбиты цветники, окружавшие фонтан. Старые кусты роз с годами превратились в шиповник. Фруктовый сад был известен своими чудными яблоками и составлял, чуть ли не главный доход имения. Он был расположен на склоне горы и имел три искусственно вырытые пруда, один под другим. Вода верхнего пруда была ключевая, а потому во всех трех прудах вода была проточная. Из последнего нижнего пруда вода шла в озеро, непосредственно прилегающее у усадьбе у подножия горы. Озеро было очень большое и сдавалось, также как и сад, в аренду крестьянам. Направо и налево от озера была необъятная ширь заливных лугов, в впереди в полуверсте протекала река Ока. Весною вся местность заливалась Окой, и лишь усадьба и село Кораблино оставалось на горе недоступными для водной стихии. Папа всегда говорил, что Кораблино — золотое дно: ни пахать, ни сеять не надо, природа сама все делала. Заливные луга давали всегда хорошие травы, и надо было особое нерадение, чтобы сгноить или подмочить сено. Первые года сено из Кораблино поставлялось в Петербургскую конку, а затем дядя Гриша начал сдавать луга в аренду крестьянам.

Труды Рязанской ученой архивной комиссии, 1898, т. XIII, вып. 3, Рязань 1899.

Заседание 14 октября 1898 г.

И.И. Проходцов сообщил, что согласно постановлению Комиссии от 23 сентября, им совместно с В.Н. Крейтон, 27 сентября осмотрена Ильинская Кладбищенская села Кораблина-Горетова церковь. По документам эта церковь является Ильинскою Кладбищенскою, приписною к ц. села Кораблина-Горетова, Рязанского уезда. Пределов в ней нет. Церковь деревянная, кругом обита и покрыта тесом. Непосредственно над крышей, не отделяясь куполом, помещены две главы церкви с железными крестами (одна с восточного края над алтарем, а другая — над входом в церковь). Длиною эта церковь до 30 арш. шириною до 12 арш., а вышиною от фундамента до крыши около 10 арш. Всего в церкви этой пять чрезвычайно маленьких окон, расположенных по два на протяжении 30-ти аршинной длины и одно над алтарем. И таким образом внешний фасад церкви представляет очень некрасиваго дома, над тесовою крышею которого бросаются в глаза 2 маленькие главы. Время построения церкви, а равно кем она построена, по документам неизвестно, а местные крестьяне говорять, что церковь эта существует с незапамятных времен. В позднейшее время (главным образом, вероятно, во внутренней своей части) церковь эта подвергалась переделкам. Несомненно, что тесовые будки у боковых входов церкви, а также и каменные столбы под углами церкви, позднейшаго времени. О. Добролюбов в своем труде: "Историко-Статистическое описание церквей и монастырей" (т. 1, стр, 69) говорил о возобновлении этой церкви в 1844 году, без упоминания о том, в чем это возобновоение состояло. Внутренние стены церкви голы. На потолке вся штукатурка обита несколько лет тому назад по распоряжению Епархиальнаго Начальства. Церковь разделяется внутри аркою в самой середине. Иконостас в ней в один ярус, как видно из случайно найденной в церкви старой описи церковной за 1820 год, вновь отстроен в 1820 году, с резьбою и по местам позлащен; царския двери сделаны вместо старых гладких простых, пролетныя, с резьбою позлащенною, на них образ Благовещения и Св. Евангелисты. По правую сторону царских врат образ Спасителя и рядом с ним Св. Пророка Илии; а над ним другой образ Пр. Илии в малом размере; по левую сторону образ Казанския Божией Матери и образ Параскевы, и тот-же образ, повыше, в малом размере. Иконы в кованных медных ризах, позлащенных. Служба в церкви прекращена в с 1859 года, когда в с. Кораблине – Горетове выстроена была новая каменная церковь, расстоянием в одной версте от старой. Внешний фасад церкви может быть отнесен к древним памятникам, не подлежащим, на основании выработанных Архивною Комиссию, совместно с Епархиальным Начальством, правил 1885 года, уничтожению и искажению. Да и сами прихожане питают к этой древней церкви особое уважение. Когда до них дошли в 1896 году слухи (ложные) о том, что будто-бы эту церковь, по просьбе местного священника, поставлено Епархиальным Начальством разобрать, – они обратились в Св. Синод с жалобою об отмене постановления об уничтожении древней Ильинской церкви. Но в настоящее время, по бедности прихожан, церковь эта с тех пор, как службу церковную стали отправлять с 1859 г. в новой каменной церкви, пришла в совершенный упадок и ветхость. Перерубы подгнили, во всез углах видна гнилость, а в середине церкви, где проходит арка с южной стороны, начиная от потолка на протяжении аршин двух, углы так отгнили, что можно пролезть человеку. Пол в церкви зыбится. Возобновление этого древняго храма впрежнем виде необходимо, вследствие чего он, Проходцов, полагал-бы разрешить прихожанам села Горетова-Кораблина возобновление их древнего Ильинского храма в прежнем виде, но под непременным условием, что-бы ими, при возобновлении были выполнены ст. 207 и 209 т. XII Св. Зак. ч. I (Устав Строит.) и определение Св. Синода от 20 декабря 1878 г. № 5, т.е. чтобы храм возобновлен был в прежнем виде, без внесения в наружный его вид каких-либо произвольных перемен и поправок.

Новые витки. XX век сделал свой росчерк как в жизни людей, так и храмов. Древнюю Ильинскую церковь сначала приспособили под зернохранилище, а позже и совсем разобрали. А вот каменный Крестовоздвиженский храм, хоть уже и недействующий, но простоял подольше. В этом храме регентом служил Лексаков Василий Алексеевич. В 1929 году его раскулачили и отправили в ссылку. Ныне здравствует его внучка – Золотова Анна Васильевна (активный устроитель приходской жизни) она вспоминает, что останки храма были видны ещё в 1947 году. Хотя начали разбирать храм ещё до войны. Но не так-то просто оказалось это сделать. Ведь помещик Федосеев на века строил. В конце-концов из оставшихся кирпичей построили коровник и кто-то себе дом.

Бабушка Анна Ивановна

Я бы хотела рассказать о своей бабушке, дорогого для меня человека. Ее звали Анна Ивановна Полякова, девичья фамилия – Царькова. Моя бабушка была ровесницей своему мужу, она родилась в 1870 году в подмосковном селе Купавна (Московская губерния, Богородский уезд, Шаловская волость), в бедной крестьянской семье, и была вынуждена начать свою трудовую жизнь в 10-12 лет. Ее устроили работать в Москве в ткацкую мастерскую, где работала её старшая родная сестра Прасковья, как говорили в то время "на побегушках": кому шпульку намотает, кому что-то подаст, принесет, поможет.

В Москве она сначала жила у своей сестры. Сестра была старше, внешне красива и на ней женился работавший в той же мастерской мастер – немец по фамилии Шотт (имени не помню). Поэтому Прасковью называли – Шотиха. Она обладала сварливым нравом, так что немец через какое-то время укатил в Германию, а у Прасковьи осталось двое детей: мальчик и девочка. Девочку я помню, ее звали Елизавета. Прожив долгую жизнь, она была похоронена на Немецком кладбище, вместе со своей матерью Прасковьей. На её похоронах присутствовала моя мама.

Бабушка была маленького роста, круглолица, приятной внешности и хрупкого сложения, но при этом энергична, трудолюбива и все успевала делать. Где-то в 28 лет Анна Ивановна вышла замуж за моего дедушку, в то время вдовца с двумя маленькими детьми. У бабушки родилось трое детей: Петр – 1899 года рождения (01.06.1899), Елена – 1904, и Мария – 1907 (11.11.1907). Таким образом, в семье было пять детей: двое от первого брака Степана Филипповича и трое от Анны Ивановны. Всегда удивляюсь тому, насколько тяжелая жизнь выдалась моей бабушке, как много ей приходилось работать. Ведь у нее было пять человек детей, да еще ей приходилось обслуживать работавших в мастерской наемных работников. Всех надо было накормить утром, в обед и вечером, разместить в доме, следить за порядком.

Анна Ивановна Полякова у нас в гостях в квартире на 2-м Кирпичном переулке. Фотографировал Иван Владимирович Гаевский, 1938 год.

Анна Ивановна была очень чистоплотна и аккуратна. Воду на хозяйственные нужды ей приходилось носить в ведрах от водозаборной колонки. Белье она стирала вручную, использую при этом каустическую соду, которая разъедала руки. На фотографии хорошо видно, как бабушкины руки огрубели от тяжелого труда. Белье, постиранное бабушкой, отличалось чистотой и всегда было подкрахмалено.

Рабочий день моей бабушки начинался рано: она вставала в пять - шесть часов утра, как это было принято в деревне, и шла кормить кур, которых держала всегда. Для кур к основному сараю был пристроен маленький курятник. Бабушка вела хозяйство очень толково, экономно, во всем следуя религиозным правилам и предписаниям, принятым для православных людей. Она часто топила печь, считая, что лучше сразу приготовить несколько блюд в печи, чем жечь керосин. Протапливалась огромная русская печь и в нее ставились чугунки и кастрюли, в которых готовилась еда для членов семьи и работниц мастерской (мастериц). Еда была самая простая: утром – каша, хлеб и чай с сахаром, на обед – щи с мясом, кусочки которого давали на второе с кашей или картошкой и чай. На кухне бабушке помогала кухарка. В постные дни мясо не готовили. На рынке покупались черные (подберезовики и подосиновики) сухие грибы и в постные дни, а этих дней у православных людей было так много, из них в печи готовился суп или грибная подливка к картофельной запеканке. Рабочий день длился по 12 часов: с 8-ми утра до 8-ми часов вечера с обедом и небольшим послеобеденным отдыхом. В темное время для освещения использовались большие линейные керосиновые лампы.

Про мать Анны Ивановны известно совсем немного. Она иногда приезжала навестить дочь и родственников в Москву. Однажды, когда Степана Филипповича не было дома, мать Анны Ивановны приехала в гости, но ей не понравилось как ее приняли. Тогда она собралась и уехала обратно. Когда вернулся Степан Филиппович, ему сказали, что приезжала тёща, а он: «Почему же вы ее отпустили? Как же это так! Человек старый к нам ехал...» Он быстро собрался, взял извозчика и поехал к площади трех вокзалов. На перроне он нашел обиженную родственницу и привез её обратно в свой дом.

Известно также, что у бабушки был брат, с которым она не была дружна, и что её мать жила у этого брата, помогая ему растить детей. Случилось так, что она умерла, качая люльку с ребенком.

Моя бабушка была истинно верующим человеком, вся её жизнь проходила в соответствии с православным календарем, при соблюдении праздников, постов и правил поведения, принятых для верующих людей. Каждое утро для нее начиналось молитвой перед иконами с зажженной лампадкой, а день заканчивался вечерней молитвой. В церковь она ходила как на праздник, была хорошо и красиво одета. Помню, какие модные платья были у нее с каким вкусом она одевалась, моей маме тоже было свойственно хорошо и со вкусом одеваться до самой старости. Так что наличие вкуса в одежде, умение подбирать вещи – это, по-видимому, фамильная черта.

Бабушка любила праздники, всегда отмечала свой день рождения, принимала гостей и родственников. При самом скромном угощении собравшиеся пели песни, а иногда и приплясывали. Любимой песней бабушки была "Окрасился месяц багрянцем". Самыми желанными гостями для нее была ее младшая дочь Мария с мужем и я. Мы часто приходила к бабушке, а для этого надо было преодолеть расстояние от Фортунатовской улицы до Петрашевского переулка, а это где-то километра три. Я тоже преодолевала это расстояние, а мне в то время было годика четыре. Одевалось праздничное платье, а на голову мама завязывала мне огромный как бабочка бант. Завязывание банта повторялось несколько раз, при этом захватывались и выдирались волосы, было больно, и я начинала плакать. Эту обиду я запомнила на всю жизнь.

Запись о рождении Анны Ивановны на Стр. 38 метрической книги Троицкой церкви села Купавна Богородского уезда Московской губернии. День рождения: 26 июля 1870 года, родители: сельца Михалева Осеевской волости крестьянина собственника Ивана Прокопиева и законной жены его Марьи Степановой оба православного вероисповедания. Центральный государственный архив г. Москвы, фонд 2127, опись 1, дело № 301.

Михалево, сельцо Московского уезда, Кошелева стана, владение вдовы Катерины Ивановны, жены придворного лекаря Николая Верре, межевал 10 августа 1766 г. Травин. Лес 330 д (десятин) 1415 с (квадратных сажень), пашня 21 д 704 с, селение 2 д 1712 с, всего 354 д 1475 с, душ 15. Из книги В. С. Кусков, Земли Московской губернии в 18 веке. Карты уездов. Описание землевладений. Москва 2004.

После войны в 46 - 47 годах продовольствие еще распределялись по карточкам, и бабушка старалась что-то нам принести, как-то помочь, хотя сама жила, как говорится, на копейки. Бывало, напечет она свеклы в русской печке и принесет нам, или несколько яичек. Помню, как в то время я брала на работу из дома что-то вроде винегрета в стеклянной баночке, кусок хлеба и сахар.

И до войны и в те нелегкие послевоенные времена бабушка не получала пенсии, так как социальных пенсий еще не существовало. Тогда считалось, что нуждающимся нетрудоспособным родителям должны помогать их взрослые дети. С первых лет советской власти содержание детьми своих престарелых родителей регламентировалось статьей 163 Кодекса законов об актах гражданского состояния, а размер алиментных выплат определялся судом. Цитата: «Дети обязаны доставлять содержание своим лишившимся трудоспособности и нуждающимся родителям, если последние не получают содержания от государства по закону о страховании от болезни и старости или о мерах социального обеспечения». Дети у бабушки с дедушкой не получили образования и не имели хорошо оплачиваемой работы, им и самим было нелегко прожить, имея двух или трех собственных детей. По решению суда каждый из бабушкиных детей должен был платить Анне Ивановне какие-то жалкие деньги, и ей приходилось ежемесячно просить эти деньги. Моя мама ежемесячно приносила бабушке в 3-4 раза больше денег чем должна была платить по судебному решению.

В 1943 году бабушка ездила со мной к своей родственнице в Новую Купавну. Я помню большой дом где жили соседи и маленький дом с небольшим двором тети Анюты – двоюродной сестры моей бабушки. Она была бобылка (ее никто не взял замуж) и немного хромала. Соседи к ней относились хорошо. Они, по-видимому, забрали ее участок и построили ей этот небольшой дом. У тети Анюты не было ни одной яблони, ничего, а на садовом участке была посажена одна картошка. Там мы переночевали и на другой день поехали обратно.

Семья Поляковых

Степан Филиппович женил сына Петра на деревенской девушке из своего родного села Кораблино – Полине, а дочь Анну выдал замуж тоже за деревенского парня Гаврилу Осокина, который приехав из Кораблина в Москву, устроился работать служкой в Храм Христа Спасителя. На службу в храм его взяли за внешние данные: он был высокого роста, плечистый и видный мужчина с выразительным лицом.

Молодожены Анна и Гаврила Осокины, 1916 - 17 г., фото из семейного архива.

Гаврила увез жену к себе на родину в село Кораблино где родилась их дочка Женя. Всего у них было трое детей: дочь Женя и двое сыновей: Володя (старший) и Сергей. Однако их брак оказался неудачным и, прожив совместно около десяти лет, они развелись.

Евгения Гавриловна Матвеева (Осокина) со своим мужем Федором Матвеевым после свадьбы, 1940 год, фото из семейного архива.

Федор Матвеев был военнослужащий. К началу войны он служил в Белоруссии в городе Пинске в подразделении по обслуживанию аэродрома. Когда началась война, от него перестали приходить письма. Детей у Жени не было.

На следующем снимке слева направо: Анна Ивановна Полякова, жена моего дяди Василия Степановича, держит на руках сына Александра; ее старший сын Виктор 1922 года рождения, который в годы ВОВ служил в Липецком авиационном училище; дочь Лидия 1925 года рождения; крайний справа – глава семьи, Василий Степанович Поляков, 1892 года рождения (старший сын Степана Филипповича). Анну Ивановну Полякову родственники называли "тетя Нюша большая", а дочь Анну Степановну Полякову, старшую дочь Степана Филипповича, – "тетя Нюша маленькая" из-за ее маленького роста. "Тетя Нюша большая" была моей крестной.

Василий Степанович Поляков - участник Первой мировой войны. На этой фотографии военного времени Василий - второй справа во втором ряду (над гармонистом).

На следующей фотографии братья Владимир Гаврилович (справа) и Сергей Гаврилович (второй слева) Осокины. Третья слева — Анна Ивановна Полякова, жена Василия Степановича Полякова; слева — ее сын Александр Васильевич Поляков. Жена Александра Васильевича — вторая справа на снимке. Третья справа — Мария Ивановна Полякова, вторая жена Петра Степановича Полякова. Сфотографировано приблизительно в 1951 году рядом с домом, построенным Степаном Филипповичем. Фото из семейного архива.

Сергей Осокин во время войны тоже работал на заводе № 45. Тогда его и его друга посетила гениальная идея, что им нужно грабить людей. На заводе они выточили из дерева что-то похожее на пистолет, покрасили его черной краской и пошли грабить. Ходили они по улице уже в довольно тёмное время суток и тут видят, что идёт парень с девушкой. Они подошли к нему, наставили на него свой деревянный пистолет и говорят: мол денег давай. Парень этот говорит: сейчас ребята, только деньги достану и достаёт из кармана настоящий пистолет и говорит им: ну-ка ребята пройдёмте со мной до отделения милиции. Они бежали от него, но это им не помогло, парень стрелял по ним, одному прострелил ногу, в общем задержал обоих и доставил в милицию, на этом их ограбление и закончилось. Оказалось, что этот парень — особист, который ловил в Москве дезертиров. Потом был суд и Сергею без разговоров дали 10 лет за попытку вооруженного ограбления да ещё в условиях военного времени. Сергей со своим другом долго доказывали на суде, что пистолет был у них деревянный, но это обстоятельство не произвело ни на кого особого впечатления. Действительно, с юридической точки зрения не имеет значения деревянный это пистолет или железный или вообще игрушечный, всё равно это грабёж с применением оружия. Сергей отсидел на зоне 10 лет от звонка до звонка, т.к. по такой статье он не подпадал ни под какие амнистии и не подлежал досрочному освобождению. После освобождения в Москву его не пустили и он осел в тульской области в деревне Любогоща.

Существует и другая история о том, как Сергей ходил на дело со своим товарищем. Они вошли в квартиру где жила старая еврейка с внуком и ограбили их с помощью своего черного пистолета-пугача. Вещи спрятали на чердаке дома дедушки. После задержания Сергея к нему домой пришли с обыском и нашли часть украденных вещей, которые заитересованные в этом лица не смогли продать. В результате кроме самого Сергея и его товарища за недоносительство (соучастие) на некоторое время посадили мать Сергея — тетю Нюшу (Анну Степановну) и его сестру Женю Осокину.

Сергей Гаврилович рассказывал, как его избивали на зоне. За что конкретно и был ли повод — уже не восстановить. Сажали в мешок, завязывали мешок и били ногами со всей силы, чтобы не было понятно кто бьет. Сломали нос.

Семья Анны Степановны Осокиной занимала весь второй этаж дедушкиного дома. Анна прожила лет 10 в замужестве, а когда развелась, то её бывшему мужу Гавриле Осокину выделили комнату на втором этаже, произведя перепланировку, аналогичную с уже проведенной ранее на первом этаже. Пожив какое-то время в своей комнате, Гаврила Осокин съехал, обменяв жилплощадь, и его комнату заняла посторонняя женщина. На втором этаже оставалась жить Анна с тремя детьми. Одно окно у нее было отделено под прихожую, а остальное пространство занимала жилая комната. На четверых это было совсем не много.

Степан Филиппович сосватал своему сыну Петру девушку Полину, властно сказав: «Ты женись на нашей деревенской, а если не послушаешься, я тебя наследства лишу!» А у Петра была другая девушка, московская, она жила неподалеку. Брак Петра с Полиной оказался несчастливым. По характеру Полина была очень сварлива. Еще она любила всякие международные события. Бывало, возьмет газету и то к одним пойдет, то к другим и расскажет о событиях в мире. У Петра Степановича Полякова и Полины было двое сыновей: Александр и Володя 1925 года рождения. Любимцем моей мамы был Александр. Она была его крестной матерью. Оба брата были красивы. Саша очень любил читать, а Володя был поозорнее, плохо учился. В пятом классе он "догнал" меня, оставаясь в школе на второй год.

Петр Степанович Поляков со своим сыном Александром во дворе дедушкиного дома на фоне цветущей вишни, 1938 год. Фото из семейного архива.

После скоропостижной кончины Степана Филипповича в 1929 году бабушка осталась на своей жилплощади одна и Полина стала упрашивать бабушку, чтобы она «сдала койку» её родной сестре Аксютке. У бабушки не было пенсии и, чтобы хоть как-то поправить свое материальное положение, она согласилась. Довольно скоро Аксютка привела к себе мужчину, вместе с которым они подали на бабушку в суд и отсудили у нее комнату. В первые годы Советской власти был принят декрет «Об отмене частной собственности на недвижимости в городах», согласно которому весь городской жилищный фонд был национализирован. Поэтому государство лишало хозяев "избыточной" жилплощади, оставляя им лишь установленный по метражу минимум. Так по решению суда от всего дома, которым когда-то владела бабушка, ей осталась одна угловая комната. Я помню тот печальный момент, когда мы после суда пришли с Форунатовской улицы к бабушке, а она, оперевшись спиной о стену, сидела на полу и рвала на себе волосы.

Однако, судьба распорядилась так, что бабушкино несчастье не принесло Аксютке ничего хорошего. Её муж был болен туберкулезом и Аксютка, заразившись от него этой болезнью, заболела и умерла, успев родить мальчика, которого впоследствии забрали приехавшие из деревни родственники. Её сын вырос в деревне.

Бабушка и ее дочь Елена всегда не ладили друг с другом. В отличие от Елены, Мария хорошо относилась к своей матери, она часто с ней общалась, поддерживала.

Прозвище первого мужа Елены было — Костя - аферист. Во время бытового конфликта он выстрелил в бабушку Анну Ивановну из пистолета, легко ранив ее в плечо, но она не стала заявлять в милицию. От него у Елены родилась дочь Мария, которую прозвали — Мумка. Ребенком я заразилась скарлатиной, поиграв в гостях игрушками больной Мумки. К сожалению, Елена не предупредила маму, что Мумка больна, и потом я долго и тяжело болела.

С детства родные сестры Мария и Елена жили в одной комнате, но с приходом Кости, мама стала жить в комнате родителей. Она мало общалась со своей сестрой Еленой, несмотря на то, что ей приходилось проходить через её комнату, чтобы попасть в свою. Позже Елена с Костей разошлась и вышла замуж за рабочего Петра Лаврентьева. Она часто ссорилась со своей матерью и, бывало, Степан Филиппович восклицал в сердцах: «Кого ж ты мне нарожала!»

Дочь Елены — Мумка вышла в 1944 году замуж за своего одноклассника Николая Уварова, но скоро разошлась с мужем. В 1946 году у Мумки родилась дочь Светлана (Светлана Николаевна Уварова). Когда 8 октября 1948 года бабушка скончалась, ее комната досталась Елене, которой было тесно жить с дочерью и внучкой в одной комнате.

Родная сестра мамы - Елена Степановна Лаврентьева (Полякова), приблизительно 1937 год, фото из семейного архива.

Елена была домохозяйка, она мало читала и была недружна с остальными членами семьи Поляковых. Ее муж Петр Лаврентьев ездил на 1 - 2 года строить Комсомольск на Амуре, а в Москве он выполнял сварочные работы по монтажу скульптур у скульптора Меркурова. В войну он был призван в армию и погиб на фронте в начале войны.

Детство и юность мамы

Моя мама – Мария Степановна Полякова с первого по третий класс училась в коммерческом училище на Ткацкой улице. Это было довольно дорогое училище и ей приходилось туда ходить пешком. Училище было расположено неблизко от дома, но там где они жили, была окраина, и никаких школ близко не было. Это было полудеревенское место на окраине Москвы, где преобладали огороды, а местные жители держали скотину. С четвертого по шестой класс мама училась в городской школе. Эта школа была поближе, где-то на Большой Семёновской улице.

Училась она нужно сказать довольно лениво, а потом началась революция и произошли перемены в сложившейся жизни. Отец у нее был неграмотный, и мать была неграмотная, но они были людьми, конечно, очень энергичными и умели работать и деньги наживать. Мама окончила всего 6 классов, потому, что ей не хотелось учиться в школе. Вот как она сама рассказывала. «Пришли и говорим, а ты знаешь, пап, а сейчас в школе ничему не учат». Он говорит: «Ну конечно, в нынешнее время, разве могут учить»! То есть, ее родители воспринимали смену власти, смену формации, как разорение. Они должны были сказать: «Нет, милая, все ходят учиться, и ты давай ходи». А отец ей говорит: «Не хочешь ты учиться, садись за ткацкую машину работать». Вот и посадили глупую девочку за ткацкую машину, и она стала работать у своего же отца, а рабочий день в то время был большой — 12 часов.

Несмотря на неполное среднее образование, Мария Степановна была грамотным человеком, умела хорошо излагать свои мысли, любила писать письма и читать книги. У нее был приятный голос и она читала вслух художественные книги своим неграмотным родителям. Вечером их семья собиралась вместе и при свете линейной керосиновой лампы мама читала вслух. Степану Филипповичу особенно нравилось слушать повесть Князь Серебряный А. К. Толстого. Мама рассказывала, что он очень эмоционально переживал услышанное и иногда даже плакал.

Мама вышла замуж в 26-м году, 26-го января. Я видела их запись. Раньше ведь как считалось, что если девушка красивая, то выйдет замуж, зачем ей учиться? Она будет детей растить. Вот такие понятия были деревенские еще. Она шестой класс окончила, и на этом ее учение закончилось.

Мария Степановна Полякова в возрасте 16 — 19 лет пела в церковном хоре в церкви Св. Великомученика Димитрия Солунского на Благуше. У них был настоящий хор с регентом. Хором исполнялись церковные пения на музыку Чайковского, Бортнянского и других известных композиторов. У Марии Степановны был высокий сильный голос, хороший слух и музыкальная память, поэтому ей доверяли петь соло. Она была красивая, местные приходили в церковь на нее специально посмотреть и называли ее Поляковская красавица. В то время ее будущий второй муж, Василий Андреевич Хомочкин, будучи юношей (он был на 3 года младше Марии Степановны), приносил ей домой записки от поклонников.

Вид на храм Св. Великомученика Димитрия Солунского на Благуше из Благушинской рощи 1911 – 1915, Москва, адрес точки съемки: ул. Ибрагимова д. 6, источник: https://pastvu.com/p/42168.

Эта фотография, снятая с восточной стороны храма, дает представление о ландшафте и деревянной застройке района Благуша в 1911 – 1915 годах, источник: https://pastvu.com/p/42170.

Отец — Иван Владимирович Гаевский

Мой отец – Иван Владимирович Гаевский родился 6-го июля 1899 года в день Ивана Купалы в Латгалии. Со слов отца известно, что семья Гаевских проживала в деревне Кожевники (Крыжевники) Розентавской волости Режицкого уезда Витебской губернии. Интересно, что этимология названия Крыжевники – от слова крест (церковно-славянский – крижъ, белорусский – крыж). Ближайший более крупный населенный пункт – село Малта. Первоначально на месте нынешней Малты в 1861 году была открыта железнодорожная станция Антонополь линии Санкт-Петербург – Варшава. Административным центром уезда был город Режица (до 1893 г. - Розиттен), основанный в XIII в. на месте поселения латгалов.

Иван был старший ребенок в семье. У него было два брата: Петр (1902) и Иосиф (1904), и сестра Антя (Антония) (1906). Годы рождения братьев и сестры Ивана Владимировича известны примерно.

Его отец – Владислав Иосифович Гаевский (поляк), по-видимому – выходец из Польши, год рождения – примерно 1870. Известно также, что он был грамотен и работал в Латгалии лесничим. Мама – Амалия Яновна Гаевская (девичья фамилия Белевич) (полька, католичка) – домохозяйка, неграмотная.

В Латгалии Иван посещал начальную школу, где выучил латинские буквы польского алфавита.

Семья Гаевских переселилась из Латгалии в Москву в 1908 году, когда Ивану было 9 лет. К сожалению, память не сохранила историю, причины и обстоятельства их переезда. В Москве они жили в съемных комнатах где-то в районе улицы Красная Пресня (до революции – Большая Пресненская улица).

Учиться в школе в Москве отцу особо не пришлось. Отучившись года два, не больше, уже лет в 12 он был вынужден начать самостоятельно зарабатывать на жизнь. Его отец Владислав Иосифович выпивал и частенько пропивал свой заработок. Поэтому, Ивану и пришлось начать работать в совсем еще юном возрасте. Отец мне как-то сказал: Господи, как мне надоело! Я с утра работаю, начал еще мальчиком и с тех пор работаю и работаю бесконечно. Надоело! Мальчиком Иван выполнял подручную работу, и те небольшие деньги, которые он зарабатывал, отдавал своей маме на нужды семьи.

Сохранилась единственная дореволюционная фотография семьи Гаевских: Амалия Яновна, Владислав Иосифович и их сын Иван в возрасте примерно 14 лет.

На этой фотографии Владислав Иосифович Гаевский (сидит) с сыном Иваном (справа) и своими знакомыми запечтлены с покупками в руках в фотоалелье на рынке. Видимо, вторая половина 1920-х годов.

Здесь Иван Владимирович одет в гимнастерку и брюки-галифе военного образца, заправленные в кожаные сапоги. Одежда и военная выправка выдает в нем человека, служившего в армии. Действительно, вспоминая о своей жизни, отец рассказал мне, что в послереволюционные годы он несколько лет прослужил в Частях Особого назначения Рабоче-крестьянской Красной армии (ЧОН РККА). Части Особого назначения — специальные вооружённые формирования, «коммунистические дружины», «военно-партийные отряды», создававшиеся при заводских партийных ячейках, районных, городских, уездных и губернских комитетах партии на основании постановления ЦК РКП(б) от 17 апреля 1919 года для оказания помощи органам Советской власти по борьбе с контрреволюцией, несения караульной службы у особо важных объектов и др... В связи с улучшением внутреннего и международного положения СССР и укреплением Красной Армии в 1924—1925 годах по решению ЦК РКП(б) ЧОН были расформированы.

В мае 1924 года после окончания службы в ЧОН Иван Владимирович пошел работать на «Государственный Авиационный Завод № 2 Икар», где он получил специальность сварщика и газосварщика. В 1927 году этот завод был объединен в «Завод № 24 им. М. В. Фрунзе». Каждый день отец ходил на работу пешком в созданные еще до революции заводские мастерские по адресу Ткацкая улица д. 18. Здания этих мастерских сохранились до настоящего времени, и принадлежат теперь заводу «Салют».

Мой дедушка – Владислав Иосифович умер в 1934 году в возрасте 64 лет, после нашего с родителями переезда в новую квартиру на Кирпичном переулке. Его похоронили на Преображенском кладбище в самом самом его конце. Моя бабушка – Амалия Яновна ненадолго пережила своего мужа – ее не стало вскоре после смерти дедушки.

Иван Владимирович Гаевский в молодости. Фото из семейного архива.

Записи в трудовой книжке Ивана Владимировича:

На упомянутом моторостроительном заводе трудились несколько поколений семей Поляковых, Гаевских и Осокиных — моих родственников. Мой отец — Гаевский Иван Владимирович, согласно данным трудовой книжки, 11 февраля 1925 года был принят на работу сварщиком в цех № 3 завода № 2, расположенного на Ткацкой улице. Часть завода, расположенная на Ткацкой улице, называлась территория А, и именно там работал Иван Владимирович до эвакуации завода в 1941 году.

Цех № 3 НПЦ газотурбостроения «Салют», Ткацкая ул., 18, Москва. Современная фотография, источник: Яндекс Карты.

Там располагались, так называемые, горячие цеха, сварка. В 1928 году он был переведен в цех № 13 мастером сварки, а в 1930 году вернулся в цех № 3 уже бригадиром сварщиков. До своего места работы Иван Владимирович ежедневно ходил километра три пешком. Его работа начиналась в восемь утра. В ноябре 1941 года Иван Владимирович вместе с заводом был эвакуирован в г. Куйбышев (Самара), где продолжал трудиться на благо родины до 1946 года. За свой труд отец был награжден медалью "За оборону Москвы".

Почетная грамота, которой был награжден И. В. Гаевский в день 16-ти летнего юбилея работы на заводе им. М. В. Фрунзе 10 мая 1940 года.

Работа сварщика справедливо считается тяжелой и вредной, способствующей появлению профессиональных заболеваний. Как рабочему горячего цеха отцу на работе каждый день выдавали пол-литра молока, которые он приносил домой и из этого молока мама варила мне кашу. Мне эта каша тогда порядком надоедала, я не хотела ее есть. В то время советская власть выпустила серебрянные монеты. Отец этих монет набрал, и в горячем цехе расплавил в слиток, и мы тоже сдали этот слиток в Торгсин.

В процессе сварки сварщик вынужден сосредоточенно смотреть на сварочную дугу. От этого и весьма примитивных средств защиты, существовавших в то время, у отца начало развиваться расстройство зрения — помутнение хрусталика глаза (катаракта). В старости отец практически потерял зрение. Кроме того, при распространенной в СССР электро-дуговой сварке приходилось постоянно вдыхать образующиеся при сжигании сварочных электродов пары металлов, которые накапливаются в организме и со временем вызывают различные расстройства и заболевания.

Мой отец был сам виноват в том, что так случилось. Выпивка была пределом его удовольствий, и он, находясь в эвакуации в Куйбышеве, ни разу не навестил нас, хотя некоторые наши знакомые отпрашивались и приезжали на побывку. Отпусков в Войну не было, но заработать 2-3 дня отдыха и добавить туда еще воскресенье было можно. Ну что такое 600 километров? Можно было доехать за одну ночь. Я думаю, что он берег деньги, чтобы можно было выпить. В старости Иван Владимирович как-то сказал мне вскользь, что в Куйбышеве он сошелся с хозяйкой дома, в котором жил, и она ему сказала: Ваня, оставайся! Но он все-таки решил вернуться в Москву.

В эвакуации отец редко переписывался с мамой. Иногда он высылал маме какие-то деньги, но не полностью, сколько был должен на ребенка. Сохранилось его последнее письмо, присланное из Куйбышева перед возвращением в Москву.

Куйбышев, мая 16 дня 1945 г. Здравствуйте Мария и моя Лапка. Шлю свой пламенный привет и массу наилучших пожеланий доброго здравия, сил и бодрости и всяких успехов в делах во всей жизни вашей. Не советую меланхолией торговать, а взять себя в руки, жить тверже и увереннее. Мне, конечно, тоже жаль твоего мужа Ивана, как и всякого человека, сложившего свою жизнь на войне. Его нет, ну так пусть будут о нем хорошие светлые воспоминания. Дальше я хочу сказать, что пока я нахожусь в этой самарской ссылке, даже никакого следа не останется от семьи Гаевских. Чувствую, Лапка моя тоже самое, как и мамаша захотела замуж. Конечно, я не против её пожеланий. Кроме того, я останусь доволен, что эта связь произойдет с хорошей семьей, с моими старыми знакомыми. Люди они хорошие. Я думаю, если это совершиться, то, значит, так судьбе и угодно. Немного о себе. Немного пришлось поболеть. В данное время здоров, работаю как вол очень много. Остаюсь Иван Гаевский.

Когда вскоре после этого письма отец вернулся в Москву, Мария Степановна сказала, что жить с ним не будет, а поскольку жить ему было негде, то его приняла к себе моя бабушка. Вернее даже не бабушка, а ее старший сын Петр. Он жил в дедушкином доме с женой в двух хороших комнатах на втором этаже. Сын Петра в это время был эвакуирован в Куйбышев, а второй его сын служил в арми, поэтому нашлось свободное место. В общем, они взяли к себе Ивана Владимировича, и он стал жить с ними в проходной комнате. Деньги отец отдавал бабушке, а она готовила первое и второе. Вечером мои родственники обычно собирались и ужинали вместе. Для отца было хорошо, что придя усталый после работы, он мог поесть как в семье.

Потом Ивана Владимировича познакомили с Анной Ивановной Полетаевой – женщиной, которая тоже любила выпить, и они сошлись с ней на почве выпивки. Отец переехал к ней в двухэтажный бетонитовый дом, без удобств, с холодным туалетом в коридоре. В комнате метров 15 с ним жила дочка Анны Ивановны.

В годы войны Петр овдовел, но в 1944 году женился повторно на уже беременной Марии – энергичной худощавой женщине небольшого роста, которую мы в родственном кругу называли – Кнопка. Петр и его жена работали, но получали мало. После свадьбы у Марии родилась дочка Маргарита.

12 декабря 1947 г. мои родители официально развелись.

Герб Сулима

Из материалов дела Департамента Герольдии Правительствующего Сената "О дворянстве рода Гаевских", ЦГИА 1343-19-221.
Перевод с польскаго

Гаевский герба Сулима, то есть: щит в ширину на две части разделенный, на верху половина черного орла на золотом поле с разтянутыми крыльями с носом в левую сторону Щита обращенным, внизу же три камня на красном поле, на шлеме над короной половина черного орла, такового же как и на Щите, сия фамилия и ныне в царстве Польском значительными имениями и в нашей Двинской провинции довольно законными документами и доказательствами подкрепила свое Дворянское происхождение.
Читал с подлинником Динабургского Поветоваго Суда копешт (переписчик) Иван Белинский
Предводитель Витебского Дворянского Собрания и переводчик Аглон Жук

Из книги Herbarz Polski Kaspra Niesieckiego, Tom VIII, Drukiem Breitkopfa i Hærtela w Lipsku, 1841, стр. 562. Sulima herb. Herbu tego tarcza wszerz na dwie części przedzielona, na wierzchnej dzielnicy pół Orła czarnego, w żółtem polu, z skrzydłami rozciągnionemi, z pyskiem w lewą tarczy obróconym: w spodniej zaś trzy kamienie w czerwoncm polu, na hełmie z korony pół Orła czarnego takiego jak na tarczy, tak go opisu ją Paproć, o herb. f. 459. Okol. tom. 3. f. 169. Biel. f. 329. wszyscy się zaś na to zgadzają, że ten herb do Polski z Niemiec przyniesiony.

Русский перевод. Из книги Гербовник Польский Каспара Несецкого, Том VIII, Издательство Брайткопфа и Хэртеля в Лейпциге, 1841, стр. 562. Герб Сулима. На этом гербе щит разделен на две части, на верхней части изображена половина черного орла с расправленными крыльями в желтом поле, с мордой, обращенной к левой стороне щита: в нижней части – три камня в красном поле, на шлеме с короной, половинка черного орла как на щите, так описывает его Ферн, герб. ф. 459. Прим. объем. 3. ф. 169. Биль. ф. 329. и все сходятся во мнении, что этот герб в Польшу из Германии принесен был.

Herbarz Polski Kaspra Niesieckiego, Tom IV, Drukiem Breitkopfa i Hærtela w Lipsku, 1839. Gajewski herbu Sulima, w Krakowskiem województwie, jakom widział na nadgrobku, piszą się z Gajewa. Jędrzej Gajowski dworzanin Króla Zygmunta III. zginął w Moskwie 1610. Drugi Jędrzej kasztelan Oświęcimski, zostawił z Przyłęcką herbu Sreniawa potomstwo, synów i córki, z tych jedna Krystyna była za Alexandrem Myszkowskim kasztelanem Oświęcimskim, znaczna dobrodziejka nowicjatu naszego Krakowskiego umarła 1659. tamże pochowana, ale to małżeństwo nie płodne. Druga Katarzyna za Krzysztofem Przecławskim. Paweł brat ich, miał za sobą Katarzynę Lu- bomirską. Stanisław dworzanin Króla Zygmunta, poborca w Krakowskim 1635. Constit. fol. 60. żona jego Górecka. Hieronim z Małgorzatą z Trzebini Trzebińską zostawił potomstwo. Baran. 1638.

Из книги Лакиер А.Б., Русская геральдика, Книга II, Часть 4-я, История дворянских гербов, Санктпетербург, 1855, стр. 463. Сколько в древней Польше было коренных колен, столько же было и отличительных для них знаков, клейнодов (klejnot herbowy «herb szlachecki»), и всякий новый род, равно как и частный человек, который примыкал к польскому дворянству, не мог выдумать свое знамя или принесть свой клейнод, а его брал под свое покровительство какой-нибудь коренной польский род и приписывал к своему знамени. Оттого-то в прежние времена мало было назвать лицо, должно было прибавить: дворянин такого-то знамени, герба. На войне одногербовцы имели общее знамя, которым отличались от соратников.

Герб Сулима - не фамильный герб, а герб, к которому приписывалась дворянская фамилия. Элементы герба: щит, орел, драгоценные камни, шлем, корона; цвета: желтый, красный, черный.

Завиша Чарный герба Сулима с Гарбово (ок. 1370 - 1428) - историческая личность, героический образ которой занял достойное место в польской национальной мифологии. Он удостоен чести быть изображенным на картине Яна Матейко «Грюнвальдская битва» (написанна в 1878 году, хранится в Национальном музее в Варшаве). Сюжет картины — Грюнвальдская битва, в которой войска Королевства Польши и Великого княжества Литовского разгромили войско Тевтонского ордена 15 июля 1410 года на территории государства Тевтонского ордена близ деревни Грюнвальд (ныне Польша).

Рыцарь Завиша Чарный в доспехах, верхом на черном коне в центре фрагмента:

Справа внизу - удалой татарин в шкуре и меховой шапке обнаженной мускулистой рукой заарканил комтура Бранденбурга Маркварда фон Зальцбаха. Поучительна и драматична судьба этой картины. один из рыцарей в Свите короля, совершавшем зарубежные визиты.

Элекционный сейм

Выборы короля Августа II на Воле под Варшавой в 1697 г. — картина итальянского художника немецкого происхождения Мартино Альтомонте (1657–1745). С 1684 он работал в Польше, а с 1690 — в Варшаве. Изображены выборы короля Польши во время сессии элекционного сейма, проходившего с 15 мая по 28 июня 1697 года; 27 июня из трех кандидатов был выбран Фридрих Август I курфюрст Саксонии, который был коронован под именем Август II. Альтомонте был очевидцем выборов.

Уездная шляхта на местных сеймиках выбирала достойных доверия людей — сеймовых послов, которые от ее имени ехали голосовать в Варшаву. Послам компенсировали расходы на поездку, а за свой счет на выборы польского короля мог поехать любой шляхтич. Таким образом, в элекционном сейме участвовали не только земские послы, но и вся шляхта поголовно, сколько бы её ни явилось. Однако права шляхты ограничивались только подачей голоса за того или иного кандидата; все остальное было предоставлено послам и сенаторам.

Элекционный сейм собирался на поле между Варшавой и деревней Воля. Место, где собирался элекционный сейм, окружалось рвом и валом, здесь могли находиться только земские послы и сенаторы; остальная шляхта размещалась вокруг. На гравюре обозначены: a — элекционное поле; b — деревянное строение (шопа), в котором проводились совещания сенаторов, сеймовых послов и вообще вершились важнейшие дела сейма; c — общее собрание сенаторов и сеймовых послов под открытым небом; d — ров, окружающий элекционный сейм; e — остальная шляхта; f — Варшава; g — деревня Воля.

Пропавщая грамота

Из материалов дела Департамента Герольдии Правительствующего Сената "О дворянстве рода Гаевских", ЦГИА 1343-19-221.

Духовное завещание Андрея Гаевского.

Выпись из книг гродских Вилкомирскаго уезда
1700 года месяца июня 4-го дня в Вилкомирском его Королевского Величества Городском Суде.
Переданною Гржежим стольником, Вилкомирским Подстаростою Иваном с Горишева Горишевским являл лично Г. Лаврентий Гаевский предъявил и для совершения в Вилкомирские гродские книги подал духовное завещание покойнаго родителя своего Г. Андрея Гаевского по предмету ниже прописанному осужащее, которое завещание есть следующего содержания.
Во имя отца и сына и Духа Святаго на вечную память Аминь.

Земянин (см. словарик) его Королевского Величества Вилкомирского уезда Андрей Александрович Гаевский.

Знаю что нет вернее смерти время же оной людям неизвестно, для того всякий должен быть готовым. Я выше указанный находясь в полном разуме и памяти определил сим последней воли моей Завещанием изъяснить. Во первых грешную душу мою отдаю Господу Богу в Троице Святой единому не сомневаясь на Милосердии Господнем что меня грешного дрожайшей кровью откупленному не накажет и не осудит по моим тяжким и несносным грехам и по неограниченному милосердию своему, простив же, наделит царствием небесным и умоляю покровительства Пресвятой Богородицы и Угодников моих, а также всех Святых Ангелов и Архангелов Господних чтобы простил за мною грешным дабы я мог без препятствия смотреть на веселое лицо Господа моего во веки Аминь.

Тело же мое грешное как из Земли произошедшее Земле отдаю, и за похоронения онаго настоятелю Коварскому таллеров отвел 9 а для нищих 10 тынфов (см. словарик) ассегную. 2-е Чтобы между детьми и милейшею супругою моею непоследовали каких либо негодований, сим последней воли моею завещанием изъявляю; любезнейшей супруге моей Елизавете за ея сомною сожитие, пожизненное жительство в движимом и недвижимом имении моем отказываю, с тем чтобы скотом, и всякую движимостью по произволу своему управляла.

Дочерям моим Елене и Юстине по сто тынфов отписываю.
Сыну же моему Лаврентию Гаевскому как самомладшему после пожизненного жительства матери его а моей жены фольварок Гаевщизна в Коварском поле состоящий, со всем отроснием еловым и овощными огородами, лугами, кустарниками отдаю, дарю и отказываю с тем предварением, чтобы назначенное приданое сестрам своим по выходе которой либо в замужество тотчас уплатил, и хорошим гордеробом снабдил.
При заключении сей последней воли моей, прощаюсь с любезную супругою прощаюсь, прощюсь с вами любезнейшие детки прощаюсь, прощаюсь, прощаюсь и прошу чтобы любезнейшая супруга моя и любезнейшие детки мои, чтобы вы проживая в любви Божией не забывали и Душе моей, и сему завещанию во всем удовлетворили.
Опекуном же для жены моей и оставшихся детей назначаю и упрашиваю Г. Данилу Шолковского.
Каковое Духовное Завещание собственноручно подписую.
Состоялось 1681-го года месяца февраля 13-го дня.

Пропавшая грамота или Манифестация Лаврентия Гаевского в Динабургском Земском суде поданная о горении застенка Опсы а с ним всей движимости и документов на дворянское достоинство Гаевских служащих.

Перевод с польского
1760 года месяца октября 17 дня

Пред актами Земскими Динабургского уезда после заседания явил лично Г. Лаврентий Гаевский жительствующий в Динабургском уезде в Каменце в Застенке прозываемом от владельцы Г. Судвины Гроздной Княжества Лифлянского Селицкой подал объявление вместе с явочною жалобою в том, что служительница Елисавета Крживская по неосторожности или в отмщении 15-го октября текущего года ночью сожгла в сем Застенке прозываемый Опса со всем строением, движимостью всем молоченным и немолоченным хлебом, а наипаче (также) со всеми бумагами и документами и Документами доказывающими дворянское происхождение целой фамилии ГГ. Гаевских, и имянно с коих упомянуть могу две Грамоты на имя Петра и Ивана Гаевских от Королей Польских пожалованных отцу моему Ивану и двоюродному брату моему Андрею Петровичу Гаевским принадлежащия, а равномерно рескрипт родоночальнику нашему Александру Гаевскому от Короля Польского, и пожизненная запись мне Лаврентию Гаевскому на Застенок Опсы от Судвиной Гродской Княжества Лифлянского Г. Селицкой выданная. Означенная служительница причинив мне столь важную потерю, сама скрылась и неизвестно где находится, а я от сего нещастнаго пожара лишен всего и доведен до нищеты и с оставшимся семейством не имею содержания. Почему дабы не подвергнуть себя пред дальними и близкими родственниками моими взысканию за проступок упомянутой служительницы Елисаветы Крживской, приношу сию явочную жалобу и представляю оную для вписания в протокол собственноручно подписываю Лаврентий Гаевский. Каковая явочная жалоба по представлению оной от вышесказанного просителя в книге Земския Динабургского уезда принята и записана.

Предводитель Витебского Дворянского Собрания и Переводчик Аглон Жук

Духовное завещание Лавренития Ивановича Гаевского.

Перевод с польскои
1779 года июля месяца 30 дня

В суде земском Дзвинской провинции Являв лично Г Николай Иванов сей сие духовное завещание в бозе почившего преставил для вписания в книги, коею следующих содержаний воспрославляется Бог Отец, Бог Сын и Бог Дух святой. Покаясь пред сим единым Божеством, и зная, что уже уже последняя приближается часть жизни но при здравом разсудке и памяти сие ненарушаемое делаю распоряжение, во первых вручаю Душу мою Милосердию Всевышнего Создателя моего, попечению Пресвятой Божей Матери и предстательству (заступничество, ходатайство – устар.) Всех Святых, дабы Душа моя принятою во хвалу небесную прошу предать земле грешное тело мое при Церкви Рушонской, коей на принесение Молитв Господу Богу и на необходимыя при Погребении росходы назначаю уплатить: священнику семь голандских талеров, во вторых любезным сыновьям моим Викентию, Михаилу, Рафаилу и Иосифу оставляю к равному разделу, так малую сумму мою в наличности состоящую, как равно всю движимость, рогатый и мелкий скот, и лошадей; В третьих сумму отданною отцом моим Г-м Иваном Гаевским на проценты под обязательство Г. Лифлянской Хорунжиной Дарьи Шадурской 300 злотых определяю взыскать на уплату долга ГГ Казимиру и Антонию Гаевским, ибо я за жизни отца их Матвея Венедиктовича Гаевского занял 120 злотых, которыя по взысканию отдать казначею, а оставшиеся 180 злотых любезным дочерям моим Фелициянне и Анне навсегда записываю.

Тебе же любезный Викентий яко старшего старшего в числе братьев и сестер своих назначаю опекуном, а дабы между вами малейших споров и несогласий, Боже сохрани, не произошло, обязываю.
Наконец вновь вручаю Душу мою Всевышнему Создателю и прошу у всех прощения, кого случилось мне прогневать. Благославляя же детей моих прежде после Матери, а ныне после меня осеротевших сие мое духовное Завещание собственноручно подписываю.
Писано в Фольварке Ксаверин 1779-го года месяца марта 16 дня.

Мое довоенное детство

Мария Степановна очень хотела выйти замуж за отца — Ивана Владимировича Гаевского, потому что он был красивый, находчивый, умел разговаривать с людьми, хорошо играл на гитаре и мандолине, имел музыкальный слух, хорошо пел и хорошо зарабатывал. После свадьбы она въехала к своему мужу в квартиру на Фортунатовской улице (дом 26, кв. 2), где он вместе со своими родителями снимал квартиру в деревянном одноэтажном доме у хозяина Тюняева. Та квартира была жуткая совершенно, холодная и сырая. Там были три небольшие комнаты и большая кухня с плитой. Поэтому, когда мама забеременела и родила меня, это был уже 28-й год, мои бабушка и дедушка сказали маме: — Нет, ты туда не ходи, пусть ребенок подрастет.

У бабушки был очень хороший по тем временам дом с белыми кафельными печами. Я помню, у них золотые заглушки такие. На каждой половине дома была печка (две трубы). Стенки печки были расположены под углом 45° относительно стены. Таким образом, одна стенка печки выходила к бабушке, другая – к Аксютке, а третья – к Елене. Бабушка часто топила русскую печь. Это была печь, предназначенная для варки еды на всю большую семью. В печь можно было заправить большой охватистый чугун для приготовления пищи. В противоположной стороне дома, выходящей во двор, тоже была печь, предназначенная не для кухни, а для обогревания комнат. Ее довольно часто топили. В доме был хороший чердак – пространство под крышей. Там были веревки, на которых бабушка сушила белье. Для этого ей приходилось лазить по лесенке на чердак.

Анна Ивановна и Степан Филиппович выделили Марии Степановне и Ивану Владимировичу две большие смежные комнаты на первом этаже половины дома, выходящей во двор, и они прожили там после моего рождения неполные два года, а потом Иван Владимирович захотел переехать обратно в квартиру на Фортунатовскую улицу. Там же жили его отец и мать. Мама как могла этому сопротивлялась и не хотела туда ехать. Иван Владимирович стал скандалить, что он хочет на Фортунатовскую. Ему, конечно, хотелось и выпить тоже в том числе, а в доме бабушки Мария Степановна держала его в ежовых рукавицах. Кроме того, Ивану Владимировичу было дорого ту квартиру (на Фортунатовской) содержать, а здесь проживать. Иван Владимирович в конце-концов отвез нас с мамой на Фортунатовскую и мы переехали. И Мария Степановна в полной мере вкусила, что значит плохой, сырой дом. Я там бесконечно болела.

Мария Степановна с мужем Иваном Владимировичем Гаевским и дочерью Зоей, фото из семейного архива 1932 г.

После этого фотографирования я заболела дифтеритом и чуть не умерла. В фотографической студии было очень холодно, а я была одета в легкое платье.

Мария Степановна вышла замуж 25-го января 1926 года, в 19-ти летнем возрасте. День рождения Марии Степановны – 11 ноября 1907 года, Иван Владимирович Гаевский родился в 1899 году, 6-го июля в день Ивана Купалы.

На заводе так дела сложились, что когда это были отдельные частные мастерские, он там очень неплохо зарабатывал, а когда все перешло в ведение государства, завод стали расширять, увеличился штат работников, нужно было быстрыми темпами создавать авиацию. До начала войны оставалось 10 лет. Однако, при этом упали расценки, рабочим стали платить меньше и Иван Владимирович тоже съехал со своих заработков, на которые он ранее купил и мотоцикл Харлей-Дэвидсон, и граммофон с большой железной трубой, и одежда у него была хорошая, ну все-то все у него было.

От квартиры на Фортунатовской улице было примерно полтора километра до окружной дороги — центральное кольцо, которое сейчас восстановили именно для перевозки людей. Строительство этой дороги продолжалось пять лет, и было закончено в 1908 году (Малое кольцо Московской железной дороги). По ней тогда ездили только грузовые составы. Когда я стояла у окошка своего дома на Фортунатовской, мне издалека было видно, как по высокой насыпе проходили поезда.

В Первомайские праздники демонстрации собирались около дома Общественных организаций, играл заводской духовой оркестр, пели песни, но меня туда не брали. Мой отец, при этом, успевал где-то приложиться к бутылке, и появиться в бабушкином доме, громким голосом демонстрируя свое удовольствие.

Возвращаясь вечером домой, мой отец часто нес меня на руках, а я понимала, что это было ему нелегко.

Поскольку я была единственным ребенком в семье, в детский сад меня не брали. В то время в детский сад брали детей только из семей с несколькими детьми. Я всегда смотрела с завистью, когда мы проходили по Ткацкой улице, на которой был расположен детский сад. Мне было обидно, что там играют дети, там весело, а я была совершенно одна. В нашем дворе не было ни одного ребенка. Я была все время одна со своими мыслями. А когда в 1933 году мы переехали на 2-й Кирпичный переулок, там было много детей. В каждой семье было по три – четыре ребенка. От детских голосов звенел воздух. Дети кричали, бегали между домами, играли в штандер, в пряталки.

В 30-е годы по Мейеровскому проезду построили новые жилые дома для рабочих завода, школы, комбинат питания (фабрику-кухню), а в 1940 году была проложена трамвайная линия.

Помню, как я целыми днями сидела в сырой квартире на Фортунатовской и там постоянно болела. То у меня коклюш, то у меня скарлатина, то дифтерит. В общем, я бы, наверное, вообще отдала концы в той квартире. Но получилось так, что вместе с Иваном Владимировичем на заводе работал рабочий, Крижевский его фамилия. Кстати, из этой семьи был очень хороший футболист — Крижевский. А поскольку он работал один, жена не работала и было много детей, то даже прокормить детей ему было сложно. Вот, он и уговорил отца, что тот переедет в заводские дома (это от завода корпуса для рабочих были построены), а Крижевский — в квартиру на Фортунатовскую. Вначале Иван Владимирович никак не хотел переезжать, говорил, что вот у нас тут отдельная квартира. Но в 1932 мы, обменявшись жилплощадью с семейством Крижевских, все-таки переехали в эти заводские дома, где у нас были две большие комнаты в четырехкомнатной коммунальной квартире на третьем этаже: одна комната метра 24, а другая 13 метров. По сравнению с квартирой на Фортунатовской это было чудо какое-то: во-первых, там был водопровод, во-вторых, в этих домах была и канализация, и центральное отопление, и электричество. На кухне была маленькая дровяная плита, которую топили чурками. Топливо для плиты я обычно добывала у гастронома на Мейеровском проспекте (см. предыдущую фотографию) там, где складывали деревянную тару на выброс. Бывало, унесу деревянный ящик домой, разломаю его и растоплю плиту. Горячей воды не было, поэтому, чтобы помыться дома я нагревала воду на плите и мылась в тазике на кухне. Газ к нашему дому провели уже после войны.

На этой фотографии 1950-го запечатлен один из корпусов тех самых заводских домов со стороны стадиона Крылья Советов. Мы проживали недалеко от этого места в точно таком же доме.

Две комнаты занимала наша семья, а в двух других жили соседи. В то время все жильцы нашей квартиры были молодые и дружили между собой. C соседями у нас никогда не было ругани, никаких счетов, все было честно и жить было весело. В маленькой тринадцатиметровой комнате жил технолог Михаил с женой Марией. У них был сын Юрик года на два младше меня. С Юриком мы играли в детские игры, хотя я его не очень любила, потому что он был врунишка, но мальчик был красивый, складный.

Когда мне было лет 5-6, отец с мамой вечерами ходили гулять в Измайловский парк. На этой фотографии мы с мамой и семья технолога Михаила Арсенева на прогулке в Измайловском парке. В центре — мама со мной, слева — Михаил Арсенев, справа — его жена Мария с сыном Юриком. Москва, 1934 год.

Родители всесте со мной ездили отдыхать в подмосковный семейный дом отдыха. Там у нас была комнатка на троих. В доме отдыха я принимала участие в самодеятельности и исполнила на вечере татарский танец. Профсоюзную путевку в дом отдыха получил Иван Владимирович.

Иван Владимирович, Мария Степановна и Зоя Гаевские в подмосковный доме отдыха, 1935 год.

В квартире на Кирпичном у нас была хорошо обставленная просторная комната. Посередине стены стояло зеркало с небольшой тумбочкой внизу. Сейчас это зеркало, но уже без тумбочки висит у нас в коридоре. Маленький Леша играл, расставляя свои игрушки около этого зеркала и на тумбочке. Справа и слева от зеркала стояло по 3-4 бабушкиных стула очень хорошего качества. Они были дубовой фанеровки, красиво сделаны, фундаментальные такие стулья, очень прочные. Ближе к окну стоял буфет с посудой. Внизу буфета хранились продукты, хлеб. В комнате было очень большое окно. Напротив буфета у окна в углу стояла красивая тумбочка и на ней – статуэтка. Вначале это был медведь на севере, потом бабушка отдала нам фаянсовую женщину с виноградной кистью, переходящей сверху в вазу для цветов. За тумбочкой у стены располагался обитый черным дерматином диван с высокой спинкой и с полочкой по моде того времени. Этот диван Иван Владимирович получил в качестве премии за работу. Далее в углу у входной двери – этажерка с книгами. Книг у нас было немного, например, книги Ленина, справочник металлиста. Рядом с дверью во вторую смежную комнату стоял гардероб для одежды, а в середине комнаты – стол. Со временем была куплена стеклянная люстра на четыре рожка.

В квартире на 2-м Кирпичном переулке в большой комнате семьи Гаевских. Справа – Сима Муравич, моя подруга и соседка. У меня на голове – страусиное перо. Квартира Муравичей была на этаже напротив. На фотографии видны два из шести стульев, которые нам подарила бабушка. Раньше стульев было больше, штук 12, и они стояли у дедушки в доме вдоль стены. Отец Симы – Зяма (Зиновий) работал на заводе вместе с Иваном Владимировичем диспетчером. Приблизительно 1939 год.

В 1935 году на Мейеровском проезде построили новую четырехэтажную школу № 429. Несколько школ этого проекта были построены в разных районах Москвы. Она была почти напротив завода. И я в неполных семь лет пошла в эту школу в первый класс. Мою учительницу звали Анна Матвеевна Кутова. Она была очень строгая. Мы должны были сидеть на уроках не развалившись, а руки за спину. На переменах мы водили хороводы, пели песни. В школе работали кружки. У нас было больше 35 человек в классе, в основном это были дети рабочих. Там училась детвора, которая жила в окрестных бараках вместе со своими родителями и родственниками. В нашем районе было много бараков и прочего жалкого жилья, людям негде было жить.

Помню, как третьеклассницей в 1938 году я побывала на ёлке в Колонном зале Дома Союзов (до революции – Большой зал Дома Дворянского собрания) и это было великолепное представление. Дети там водили хороводы, для них устраивались викторины. За ответы одной из викторин мне вручили куклу, и я привезла ее домой.

Школа № 429 по Мейеровскому проезду, построенная в 1935 г. по проекту арх. Д. Ф. Фридмана, источник: https://pastvu.com/p/42168. Архитектор Даниил Федорович Фридман построил достаточно много крупных объектов в СССР, ставших "образцовыми" для своей архитектурной эпохи. Например, ЦУМ в Киеве, павильон метро Лубянка, дом Промышленности в Новосибирске, дом Пушнины в Ленинграде.

4 Б класс школы № 429 по Мейеровскому проезду, Москва, 1939 год. Зоя Гаевская во втором ряду слева. Учительница начальных классов Анна Матвеевна Кутова в центре второго ряда. Справа от пионервожатого Вани - моя многолетняя подруга Маргарита Васильевна Чарушникова. Маргарита в школе была отличницей и председателем совета отряда.

Расположение дома Степана Филипповича, школы № 429 и нашего дома на 2-м Кирпичном переулке на на плане Москвы 1952 года 1:10K, источник: Retromap.

Заводские дома стояли очень близко друг к другу, так, что из нашего окна было видно, что делается в доме напротив. Они были расположены недалеко от проходной завода на 2-м Кирпичном переулке. Сейчас это – 10-я улица Соколиной Горы. До настоящего время эти дома не сохранились. Там был деревянный пол и перекрытия, поэтому чтобы их отремонтировать нужно было больше вложить, чем стоило эти дома сломать и построить новые. И решили, что дома нужно ломать и постепенно эти дома снесли, построили новые и расселили жильцов. Когда это произошло, Иван Владимирович получил новую однокомнатную квартиру в Южном Измайлово. У него там комната была двадцать с лишним метров, большая ванная, большая кухня, все удобства. В это время Ивану Владимировичу было уже 74 года.

Уже будучи взрослой, я пошла посмотреть на Фортунатовскую улицу и нашла место, где стоял наш дом и я встала на то место, где была наша квартира, где стояла моя кроватка и протянула вверх руки, чтобы связаться с небесами, и сказать, что я здесь. Здесь меня зачали, здесь жила беременная мной мама. У хозяина был роскошный фруктовый сад. Там был двор около одноэтажного длинного дома, в котором хозяин сдавал крошечные комнатки бедноте. В квартире одна комната была, скажем, пять квадратных метров, другая – восемь, вот такие комнаты были. И я побывала на этом месте. На углу у нас была водозаборная колонка, где мы брали воду. Мы носили воду, потому что в доме не было водопровода. И я помню, как носила воду в своем ведерке.

На следующей фотографии пионерский отряд и персонал детского санаторного лагеря Сталинского района г. Москвы недалеко от станции Михнево. В лагере я была два раза в 1939 и 1940 годах по путевкам, которые мой отец получил у себя на работе. Всего там было примерно 200 – 250 человек детей. Каждый день проводилась утренняя линейка, на которой все отряды выстраивались в шеренги и председатели советов отрядов отдавали рапорт пионервожатой: сколько человек присутствует, сколько больных. После обеда у нас был двухчасовой тихий час. Во вторую свою поездку в лагерь меня выбрали председателем совета отряда. Когда в тот год меня навещали мама с папой, они видели, как я вела свой отряд на линейку, и отец от избытка нахлынувших при этом чувств прослезился. В детстве он называл меня – Лапка.

В лагере я занималась в акробатическом и драматическом кружках, участвовала в выпуске стенгазеты. Я была немножко застенчивой девочкой, стеснялась выступить. В постановке пионерского драмкружка "Сказка о мертвой царевне и о семи богатырях" мне почему-то поручили сыграть роль королевича Елисея. В кружке акробатики мы разучили музыкально-акробатические композиции, с которыми выступали на сцене под аккомпанемент баяниста. У нас был довольно большой зрительный зал на 250 человек, в котором стояли простые скамьи без спинок. В пионерлагере мне было весело и интересно.

У меня был хороший детский голос, музыкальная память и абсолютный слух. Помню, когда я поехала в лагерь первый раз, меня буквально вытолкнули на сцену, чтобы я спела песенку Дженни из кинофильма "Остров сокровищ" – "Я на подвиг тебя провожала". Этот фильм вышел на экраны в 1937 году и имел совершенно ошеломляющий успех у юных зрителей. Я вышла на сцену и спела эту песню без музыкального сопровождения, потому что баянист не смог подобрать мелодию.

Зоя Гаевская (в центре второго ряда) среди пионеров и обслуживающего персонала пионерлагеря Сталинского района г. Москвы, 1940 г.

С января 1937-го по апрель 1940-го года мама работала модисткой в шляпной мастерской фабрики головных уборов недалеко от метро Электрозаводская, у Покровского моста, на углу Большой Семеновской и Электрозаводской улицы, на которой находился электроламповый завод. Там был цех, где работницы делали шляпы на продажу. У нее был хороший вкус и шляпы, которые делала мама, получались красивые. Ей поручили координировать работу модисток в мастерской: она давала задания и принимала работу. Её зарплата была примерно 350 рублей в месяц. Из этих денег она ежемесячно отдавала 100 рублей Анне Ивановне. Отец, работая сварщиком и бригадиром сварщиков, получал до войны 500 - 600 рублей в месяц.

Вечер, посвященный празднику 8 марта на фабрике головных уборов где работала моя мама, Мария Степановна Гаевская (она во втором ряду третья справа в платье с большими пуговицами), я - в первом ряду держу плакат, 1939 год. В центре - директор фабрики Шапиро, в верхнем ряду третья справа - работница Зоя, она сшила мне платье.

После того как мама начала работать, мне было доверено мытье полов в квартире на Кирпичном переулке. Деревянные полы нужно было мыть с мылом и вытирать сухой тряпкой. Полы мне приходилось мыть руками, шваброй мы тогда не пользовались. Я мыла полы в наших двух комнатах и в месте общего пользования. Это было подспорьем для мамы. Она приходила домой после работы уставшая, и, немного перекусив, ложилась спать.

В день рождения мамы – 11 ноября, я всегда покупала живые цветы – белые хризантемы. Поскольку поблизости не было цветочных магазинов, то я ходила в Измайлово в магазин, где их выращивали. Мне было 10 – 11 лет. Я говорила, что у мамы день рождения, и они мне продавали цветок, и я этот цветок в горшке тащила домой и дарила маме, чтобы сделать ей приятное.

Когда мама пошла работать в шляпную мастерскую, мы сразу вздохнули. Это стало хорошим подспорьем для семьи и мне сразу купили пальто, платьице. На те 500 рублей, которые приносил отец, можно было только-только прожить. Деньги в основном тратились на еду. Когда я ходила в магазин, то с завистью смотрела на мандарины, яблоки, потому что не было возможности их купить. Это было для нас недоступно. Я завидовала более обеспеченной девочке, которая приносила в школу фрукты, а мы их не покупали. У нас денег хватало только-только прокормиться. Холодильников в то время еще не было, поэтому продукты ставили на подоконник. Масло брали всегда не больше 200 грамм, потому что оно портилось. Практически, готовить нужно было ежедневно, иногда – на два дня. Что готовили? Например, Мария Степановна котлетки накрутит.

Бывало, приду в магазин, а там копченая колбаса лежит или рыба дорогая, а я ее не могу купить. Мы покупали только необходимое, только бы прокормиться. Я была единственным ребенком в семье и по сравнению с другими детьми была всегда хорошо и опрятно одета. Не так, как дети из бараков, которые учились в нашей школе: девочки были одеты сине-голубые штаны, а сверху – ситцевое платье. Совсем не так, как сейчас одеты школьники: в красивой форме, у всех красивые безрукавки, кофточки красивые. А тогда это была такая бедность, люди приехали из деревни. Им лишь бы как-то своих детей одеть, защитить от холода. Никто не думал о красоте. Да и у меня ничего лишнего не было. Была фуфаечка, курточка, это я и носила и дома, и в школу. Лишнего ничего не было. Очень напряженная была жизнь.

Государству нужно было как можно больше произвести моторов, потому что все понимали, что будет война. При этом рабочим завода, на котором работал отец, предельно скостили расценки, зарплату – все, что только можно. Я помню, как отец договорился с рабочими: "Давайте сделаем деталей больше, чем установлено нормой выработки". Тут же пришел хронометраж и повысил нормы так, что получали столько же, только работы стало больше. Это полное было бесправие. Я помню, мама тоже переживала, что лишней копейки не было.

Мама ничего для меня не жалела. В приданное ей дали кулончик, колечко, сережки с изумрудами. Она все эти вещи отнесла в Торгсин (Всесоюзное объединение по торговле с иностранцами). Все это было обменяно на талоны, на которые в Торгсине можно было купить продукты питания: сахар, сливочное масло, красной икры немного. Фактически, Торгсин использовали для изъятия ценностей у граждан за счёт продажи продуктов питания по завышенным ценам. Это было в 1932 – 1933 годах, когда все переживали последствия голода, устроенного в результате коллективизации. Тогда крестьяне не в знак протеста, а потому что у них выгребли и отняли все, что они имели, поехали в город на сколько это было возможно. Поэтому в Москве был избыток неквалифицированной рабочей силы, которая ничего не умела. До открытия нашего техникума это было ФЗУ (Фабрично Заводское Училище). Там обучали неквалифицированных рабочих, преподавали основы профессии. Это было единственное учебное заведение на довольно большой площади. Потому, что там, где мы проживали, была окраина Москвы.

Довольно скромно жили и наши соседи. Например, Михаил (отец Юрика) как технолог получал мало. Помню бесконечные разговоры, как они завидовали тем, кто ездит в командировки, хотя, что можно заработать в командировке? За командировки доплачивали, так называемые, командировочные, которые, экономя на питании, обычно привозили домой.

Из домашних животных, которых держали мои родственники и соседи, подавляющее большинство составляли кошки. У тети Нюши "маленькой" был кот Барсик сибирской породы, у тети Нюши "большой" была своя кошка, а у моей бабушки – черно-бела кошка. Те кошки гуляли на улице и приходили домой.

Мы с Юриком и его кошкой в комнате Асентьевых в нашей квартире на 2-м Кирпичном, 1939 год. Фотографировал мой отец – Иван Владимирович Гаевский.

Во довоенное время мои двоюродные братья дружили с Николаем Кошелевым, а также со старшим из детей Чешунковых, которые проживали в доме на углу Вольной улицы и проспекта Буденного. Эта семья держала корову, и я брала у них молоко для своего сына в 1954 году. Еще мой двоюродный брат, Володя, пригласил в качестве крестного отца этого старшего Чешункова (его прозвище было – Чечира), а в качестве крестной матери пригласили меня.

О коммуне на 24-м заводе

В довоенные годы нашей соседкой по коммунальной квартире в Кирпичном переулке была Таисия Яковлевна Каплунова. Две смежные комнаты в 4-х комнатной коммунальной квартире занимала наша семья, а две другие – Тася и семья технолога Михаила Арсенева. По возрасту Тася была ровесница моей мамы (1907 г. р.). На заводе она проявила себя как комсомолка-активистка, была грамотным человеком, умела выступать на собраниях. Ее выбрали членом коммитета комсомола завода, а по результатам своей комсомольской работы Тася получила рекомендацию для продолжения образования на историческом факультете Московского университета.

После рождения сына Гришеньки к Тасе приехали ее мать и отец, и они вчетвером жили в небольшой 11-ти метровой комнате в нашей квартире. К началу войны Гришеньке иполнилось 3 годика. Это был активный ребенок, который бегал по всей квартире. Мой отец Иван Владимирович любил играть с Гришенькой. Ребенок прятался, а отец бегал за ним и они хохотали.

Тася принимала самое активное участие в создании и жизни коммуны на заводе №24 в начале 1930-х годов. Ниже приводятся воспоминания, записанные мной со слов Таисии Яковлевны весной — летом 1994 года о комунне, и о ее жизни в то время.

В послереволюционные годы молодежь из тихих провинциальных городков и деревень двинулась в большие города, особенно в Москву и Ленинград, где рождалась, кипела новая жизнь. Меня тоже потянуло в Москву. Я поселилась у своей тетки, которая занимала половину 20-ти метровой комнаты в коммунальной квартире в центре Москвы на Садово-Триумфальной улице д. 17. На ночь я укладывалась на полу, а день был полностью занят. Поступила на курсы токарей, где осваивала тонкости токарного дела. После окончания курсов меня пригласили работать на авиационный завод № 24 (ныне завод "Салют"). Там сформировалась группа комсомольцев, увлеченных идеями построения новой счастливой жизни. Комсомольские собрания проходили тогда в цехах, а конференции — в клубе им. Загорского на Ткацкой улице. Этот дом сохранился и поныне. В 30-х годах меня выбрали членом коммитета комсомола завода. Всем нам хотелось поскорее строить новую жизнь, быстрее продвигаться к светлому будущему – коммунизму.

Мы (комсомольцы завода) решили организовать на заводе комунну. Для ее создания ездили к студентам по обмену опытом. Завод выделил нам часть 5-го этажа в новом строящемся доме по Мейеровскому проезду д. 16 (этот дом сохранился, он находится около отдела кадров завода и центральной проходной, примыкая к стене завода). Достраивали свои жилища сами коммунары. Я была заместителем председателя комунны.

В комунну записалось 100 человек, некоторые с детьми. Состав записавшихся был самый разный: учащиеся ФЗУ (фабзайцы), у которых была маленькая зарплата, но были и молодые люди, работавшие по 8-му разряду и получавшие хорошую зарплату. Были даже будущие летчики. В то время на территории нынешнего заводского стадиона и его окрестностей существовало летное поле, на котором запускали планеры. Молодежь стремилась научиться летать, авиация считалась желанной и престижной.

Вся зарплата членов комунны собиралась в «общий котел» и ею распоряжалась бытовая комиссия, которая закупала продукты, одежду, обувь. Был свой повар, готовивший на всех на специально оборудованной кухне, а рядом — комната столовая. То время совпало со временем коллективизации деревни, а в Москве были введены продовольственные карточки. На заводе существовал магазин-распределитель, где закупались продукты. Один раз комиссия приобрела два темных костюма английского фасона на большой рост и один из них подошел мне, проголосовали, и я получила этот костюм.

Члены комунны подвое размещались в комнатах площадью 10 - 11 кв. метров по обе стороны коридора. Комнат всего было 46 или 50. Из обстановки в каждой комнате имелись: шкаф, стол и две кровати. Комсомолка-токарь Варя Крат руководила бытовой секцией. Семейные размещались аналогичным образом. Для детей в торце дома была устроена детская. Там была спальня, столовая и другие помещения, приспособленные для маленьких. На ночь дети оставались в детской под присмотром.

Наша комунна просуществовала примерно 3-4 года. На заводе в то время представителем ЦК партии был Ломинадзе, который был потом признан уклонистом, репрессирован и расстрелян. По партийной линии нас проинформировали, что будто бы было передано распоряжение самого Сталина, в котором комунны признавались вредными. Нас обвинили в том, что мы культивируем обезличку, что является вредным, например, в деле повышения производительности труда. Якобы, не имело смысла работать лучше, если в результате все заработанные деньги в комунне поделят на всех поровну. Кроме того, и среди самих членов комунны возобладали частнособственнические настроения: у кого-то появился новый абажур, занавески, столовые приборы и так далее, что противоречило уставу комунны.

Так что наш коммунистический порыв был охлажден и сверху и снизу, и комунна на заводе № 24 распалась.

Среди наших коммунаров был Ваня Румянцев (Иван Иванович), после войны он стал Первым секретарем Московского горкома партии. Иван Иванович Румянцев (1913 - 1992) — советский хозяйственный и партийный деятель, член ВКП(б)—КПСС с 1932 года. Также мне запомнился Моня Ливертовский, его жена — фрезеровщица и их маленькая дочь. Мы звали ее "фрезеровщица".

В то время ко мне из Армавира приехала родная сестра Антонина с направлением на работу в Москву. Нам дали 11-ти метровую комнату в заводском 5-ти этажном доме, в коммунальной квартире на три семьи. Сестре в Москве не понравилось и она уехала обратно. Вместо нее приехал мой отец — Яков Григорьевич Карлунов. Отец был поваром и после приезда устроился работать шеф-поваром в заводскую столовую завода № 24. В юности отец учился поварскому искусству в московском ресторане «Метрополь». Очень честный и трудолюбивый по натуре он с трудом выносил разгильдяйство и мелкое воровство работников столовой.

Яков Григорьевич Каплунов был родом из Белоруссии. Его отец был зажиточным крестьянином, имел мельницу. У нашей семье было пятеро дочерей, я — младшая. Отец и мать старались дать нам образование, книги в доме считались большой ценностью.

По рекомендации коммитета комсомола завода № 24 я была направлена на учебу и поступила на дневное отделение исторического факультета МГУ.

Со своим будущим мужем – Иваном Абгаровичем Катаняном познакомилась на комсомольской работе. Примерно семь лет мы дружили, ходили в кино и театры. Он был высокого мнения о моих способностях, эрудиции. Вместе нам всега было интересно. Он был очень красив, интеллигентен. Мы поженились в 1937-м году и только год прожили вместе на даче в Малаховке. В то время он работал ...

И.А. Катанян (слева на снимке) рядом с Н.К. Крупской (фото из семейного архива).

Четвертого августа 1937 года Ваню арестовали. После пыток он подписал обвинение. Ему разрешили позвонить домой и он сказал: "Передай бабушке и маме, что меня высылают без права переписки".

Теперь мы знаем, что это означает — его тогда же расстреляли. Десять лет мне врали, что он жив и здоров, даже иногда принимали теплые вещи для передачи ему. Это было очень тяжелое для меня время.

Ко мне в Москву приехала моя мать Елена Ивановна, но вскоре после ареста мужа я уехала из Москвы к сестре в город Грозный. Многих жен, у которых были репресированы мужья, высылали из Москвы. Зная это, я уехала сама к сестре рожать. Мой сын Гриша родился 11 апреля 1938 года.

О приговоре, приведенном в исполнение

О трагической судьбе Ивана Катаняна рассказано в книге мемуаров его племянника — Василия Васильевича Катаняна (советский кинорежиссёр-документалист, писатель-мемуарист, 1924 - 1999). Для понимания сути обвинения Ивана Абгаровича этот рассказ с некоторыми сокращениями приводится ниже (цитируется по изданию: В.В. Катанян, Прикосновение к идолам, Москва, Вагриус, 1997, ISBN 5-7027-0419-3).

Дядя Ваня был младшим братом отца. Журналист, комсомольский работник, по натуре борец за справедливость и энтузиаст. Я его плохо, но помню. А свадьбу его в 1936 году помню хорошо. Он женился на Тасе Каплуновой, она была еще студентка. Высокая, белокурая, улыбчивая. Потом она всю жизнь преподавала марксизм-ленинизм.

Свадьбу праздновали в комнате бабушки (тоже коммуналка), было много народу, и угощали русскими блюдами (Тасин отец — повар), и грузинскими — бабушка хорошо их готовила.

В это время дядя Ваня работал ответственным секретарем газеты «Ударник Дзержинской» (железная дорога им. Дзержинского). Молодые прожили всего год, как 3 августа 1937 года Ваню арестовали. Тася в это время была беременна.

Итак, его увезли, и про него ничего не было известно. Бабушка каждый день ходила на Лубянку, выстаивала длинные очереди и ей отвечали, что ничего не знают. Родился сын Гриша, но отцу некуда было дать знать. Долгие годы все родные надеялись, что о нем что-то станет известно, что он объявится, что он жив, но находится в строгой изоляции. Но Ваня бесследно исчез с лица земли, и только в 1957 году пришла его реабилитация — посмертная! Так он и не узнал, что у него остался сын. А сын тоже не узнал про голгофу отца, которая стала известна нам в подробностях лишь в 1995 году, когда Гриши уже не было.

В деле арестованного дяди Вани находится протокол допроса от 19 ноября 37 года, он первый, который подшит в деле. ...

«Я убедился, что следствие в отношении меня располагает неопровержимыми доказательствами моей виновности и что дальнейшее запирательство бессмысленно, а потому решил давать откровенные показания как о своей антисоветской деятельности, так и об антисоветской деятельности других лиц.

Да, я встал на путь борьбы с советской властью и партией сознательно потому, что это соответствовало моим взглядам и настроениям».

Он называет «соучастников» — 22 человека. Называет и еще не арестованных — тех, кто бывал на даче у Костаняна, своего сотрудника. «Я забыл еще назвать» — и называет еще несколько человек.

По его показаниям, все эти люди, включая его самого, работая в Профинтерне, передавали за границу секретные материалы, срывали стачки за рубежом, саботировали связь с прогрессивными организациями на Западе и т.п.

На допросе 1 декабря 37 г. он назвал еще 26 человек! И в конце: «Да, я признаю, что террор как метод борьбы с ВКП (б) я целиком и полностью разделял».

С момента ареста прошел почти год, а родным ничего не сообщают. Но однажды в огромной коммуналке в Каретном ряду, где жила бабушка с дочерью Лизой и внучкой Лиечкой, раздался телефонный звонок. Мужской голос попросил бабушку или Лизу. Подошла Лия, ей было уже лет девять. Узнав, что никого нет дома, голос произнес: «Говорит следователь по делу Ивана Абгаровича Катаняна. Завтра в 12 часов его мать может прийти на свидание с ним и принести теплые вещи. Подойти к такому- то окошку, там будет пропуск». Лия все записала, и следователь попросил ее повторить. «Все верно», — сказал он и повесил трубку. Легко представить, что творилось дома, когда вернулись бабушка и Лиза. На следующее утро в условленном окошке никакого пропуска не было и теплых вещей никто не принял. Про вчерашний звонок никто не знал и ничего бабушке не объяснил. Она вернулась домой убитая. ...

Это была последняя весточка о Ване.

До сих пор не можем найти следов, где похоронен дядя Ваня. Но где и когда он расстрелян — это записано точно! Справка (именно так это называется) отпечатана типографски и только от руки заполняются имена и даты... Типографски!

«СЕКРЕТНО» СПРАВКА

Приговор о расстреле Катаняна Ивана Абгаровича приведен в исполнении в гор. Москве 27 апреля 1938 г. Акт о приведении приговора в исполнение хранится в 1 спецотделе НКВД СССР том № 3 лист № 161.

Нач. 12 отделения спецотдела НКВД СССР лейтенант госбезопасности Шевелев».

6 октября 1956 года Верховный суд СССР реабилитировал И.Катаняна. И на этом документе тоже стоит «СЕКРЕТНО». Секретно осужден, секретно расстрелян, секретно признан невиновным.

Реабилитация проходила не просто, не на основании кровавого бреда, видного всем и вся, а научно, скрупулезно, с запросами в разные учреждения, с четкими ответами, с кучей справок, печатей и штампов. Занимался этим огромный штат КГБ.

...«По сообщению органов КГБ-МВД СССР данных, свидетельствующих о принадлежности Катаняна И.А. к иностранным разведывательным органам, не имеется», — написано в одной справке.

...«Хоромский и Океанский, с которыми Катанян якобы был связан шпионской деятельностью, по учету соответствующих органов резидентами иностранных разведок не значатся», — написано в другой.

Когда сын Гриша попросил дать ему справку о дате смерти отца, то в ответ через его голову («секретно!») пошла депеша в Грозный, где жил тогда Гриша:

«Председателю Грозненского облисполкома.

Прошу дать указание соответствующему отделу ЗАГСА о выдаче гр-ну Каплунову свидетельства о смерти его отца Катаняна Ивана Абгаровича.

Сообщить, что Катанян Иван Абгарович, 1908 г. рождения был осужден Военной коллегией Верховного суда СССР и, отбывая наказание, умер 21.2.1939 года.

Зам. председателя Военной коллегии Верховного суда СССР, полковник юстиции В.Борисоглебский. 26.2.1957».

Сам господин полковник юстиции постеснялся сказать сыну правду об убийстве его отца, а, сочинив дату и причину, поручил наврать другим. Во всем этом пухлом деле, хранящемся в архиве КГБ, нет ни одного слова правды, за исключением трех: «Приговор приведен в исполнение»...

Сегодня можно добавить, что Иван Абгарович Катанян похоронен на так называемой «Коммунарке», а поскольку на этом «спецобъекте» проводились массовые захоронения, то точное место его могилы неизвестно, да и вряд ли она вообще была. Расстрелянных хоронили в «немаркированных траншеях» и ямах, лишь бы поскорее закопать и забыть. И только ветер времени по перекладным интернет-каналам неодолимо доносит ту пару строк, что нам сегодня положено знать: за участие в контр-революционной террористической организации И.А. Катанян 27 апреля 1938 г. был приговорен Военной коллегией Верховного суда СССР (ВКВС) к высшей мере наказания и в тот же день расстрелян.

Справка. «Коммунарка» — в 1930—1940-х расстрельный полигон, спецобъект НКВД СССР, на котором в ходе репрессий в совершенно секретном порядке производились расстрелы и массовые захоронения граждан, «подписанных к репрессии по первой категории» (т.е. тайно приговорённых к расстрелу). Расположен в поселении Сосенское Новомосковского административного округа Москвы на 24-м километре Калужского шоссе в километре на северо-запад от одноимённого посёлка. ВКВС — высший орган советской военной юстиции, союзный орган Верховного суда СССР, рассматривавший судебные дела «исключительной важности» по обвинениям высшего начальствующего состава армии и флота (командир корпуса и выше), а также лиц, обвинявшихся в измене Родине и контрреволюционной деятельности. Приговорённых ВКВС к высшей мере наказания расстреливали в день вынесения приговора в здании ВКВС — так называемый, «Расстрельный дом», сохранившийся до настоящего времени в самом центре Москвы по адресу улица Никольская, д. 23. Их тела захоранивались на территории полигона «Коммунарка» и Донского кладбища.

Военные годы

В первый день войны я долго гуляла на улице, а когда вернулась домой, все говорили: «Война!» Наш сосед Михаил Арсенев был легкомысленный мужчина. Он тогда сказал: «Это не война, а хреновина одна!» Потом за эти свои слова Михаил поплатился. Семья Арсеневых уехала в эвакуацию и там они маялись. Жена не работала, а у Михаила оклад был очень маленький, ставка технолога.

В начале учебного года в сентябре 1941 школы не работали, люди старались уехать из Москвы и 16-го была легкая паника, когда стали жечь книги. От сожженных книг в воздухе летал черный пепел. Складывалось впечатление, что управление государством было нарушено.

В октябре 1941-го мама решила не уезжать вместе с отцом в эвакуацию в Куйбышев, а остаться со мной в Москве. Помню, как она пошла на расположенную недалеко от нашего дома железнодорожную станцию Сортировочная в Лефортово, откуда происходила эвакуация, чтобы посмотреть, как семьи эвакуирующихся вместе со своим нехитрым скарбом грузятся в телячьи вагоны (вагоны товарного поезда для перевозки скота). Видимо, увиденное оказало на нее тягостное впечатление и, вернувшись домой, она сказала: «Никуда мы не поедем!»

Уже в июле 1941 г. на заводе был создан штаб по эвакуации. Для ее подготовки были проложены подъездные пути вдоль заводских корпусов, установлены два мостовых крана, составлена документация для учета эвакуируемого оборудования, кузнецы отковали несколько тысяч ломов и рычагов. 8 октября 1941 г. Государственный Комитет Обороны принял решение об эвакуации завода в Куйбышев, и 9 октября она началась. Необходимо было в кратчайшие сроки снять с места огромное предприятие, погрузить и перебросить его за тысячу километров, смонтировать и запустить производство. 14 октября первый эшелон с работниками завода был отправлен на восток.

В соответствии с Постановлением ГКО №741с от 8 октября 1941 года и приказом НКАП №1053сс от 9 октября 1941 года, завод №24 из Москвы эвакуировали в Куйбышев на площадку строящегося завода № 337 НКАП и 15 февраля 1942 года образовали единый завод. Новому предприятию присвоили "московский" номер эвакуированного в Куйбышев завода — №24 НКАП. Вскоре в состав завода влились заводы №281 НКАП, №452 НКАП и №459 НКАП.

Строительство новых корпусов на площадке завода №337, куда осенью 1941 г. был эвакуирован завод №24 им. М.В. Фрунзе, 1941 г.

Местом размещения эвакуированных заводов стала станция Безымянка.

Здесь впервые в стране был создан замкнутый производственный цикл, выпускавший штурмовики ИЛ-2 и ИЛ-10.

Сохранились почтовая открытка и записка, посланные Иваном Владимировичем Гаевским в пути к месту эвакуации Завода № 24 в г. Куйбышев.

1941 г. Ноябрь 23 дня. Шлю горячий привет с дороги. Из Москвы выехали 21/XI в 6 ч. утра. Едем хорошо без всяких приключений. Живы и здоровы. В данное время находимся на станц. Проня. Передай привет всем. На месте думаю будем числа 28/XI. Пока, до скорой встречи, не скучайте. Остаюсь муж и отец.

В посланной им 30 ноября 1941 г. с оказией записке Иван Владимирович сообщил, что "до места доехать осталось 200 километров".

После того как в декабре 1941 года Советская армия отбросила немцев от Москвы, на московской площадке завода вновь стало налаживаться производство и Мария Степановна, работавшая до войны модисткой в шляпной мастерской, поступила работать на завод где следующие 20 лет проработала завхозом в большом инструментальном цехе № 41. Этот цех был расположен сразу налево от проходной. Огромный был цех длинной метров 800 не меньше. Поскольку завод был эвакуирован в октябре 1941 года в Куйбышев, а было необходимо в короткие сроки возобновить работу на московской территории, то предприятие нуждалось в кадрах. Довольно быстро набрали новых людей и несмотря на то, что станки были вывезены, сумели найти оборудование и запустить завод. Поскольку мама была женщина и толковая, и красивая, и энергичная, ее назначили заведующей хозяйством цеха. Кроме учета и выдачи расходного материала: охлаждающей жидкости для станков, концов (ветоши) для протирки деталей, мыла и моющих средств, Мария Степановна руководила работой 25 уборщиц, которые убирали горы стружки, образующейся от работы металлообрабатывающих станков, была ответственной за целостность остекления крыши и окон цеха. По словам Марии Степановны, случалось, что рабочие, раздосадованные изнуряющей жарой, иногда специально разбивали окна и ей приходилось инициировать и курировать необходимый ремонт, подниматься по лестнице на крышу цеха для контроля.

Ниже приведены две истории, записанные со слов Марии Степановны моим сыном Алексеем Борисовичем Балашовым, о работе завода в годы войны.

Трудовой десант из Таджикистана. После того, как Завод № 45 был вывезен в Куйбышев (люди и станочный парк), выпускать двигатели стало невозможно и на заводе некоторое время ничего не делали, если не считать производства минометов. В это время на заводе стали появляться люди в высоких черных меховых шапках – трудовое усиление из Таджикистана. Рабочие называли их урюки, т.к. они были заняты в основном тем, что ходили по цехам и предлагали всем урюк и говорили: "Один урюк – один руп" (имелась в виду одна урючина). Я не знаю дорого это или нет, но наверное не очень дорого, т.к. килограмм картошки на рынке стоил тогда совсем уж баснословных денег. На завод, постепенно (на самом деле очень быстро) было завезено новое станочное оборудование и наладился выпуск новых двигателей, а надо сказать, что завод № 45 был одним из немногих предприятий в Москве, выпускавшим исключительно военную продукцию. Производство первых двигателей было замечено высоким начальством из комитета ГКО (Государственный Комитет Обороны) и завод решили наградить переходящим знаменем ГКО за успехи в работе. Для награждения на завод приехала правительственная комиссия. Это было примерно в феврале 1942 года. И вот эта комиссия идёт со знаменем и охранниками по цеху, где работала Мария Степановна, а рабочих загнали к другой стороне цеха и ещё охранников поставили. (Я понял всю диспозицию о которой говорила бабушка, только когда сам пришёл работать на завод). И вот народ смотрит как по цеху потихоньку идёт правительственная комиссия и видит как из туалета вышел восточный человек в высокой черной меховой шапке и идёт навстречу комиссии довольно скорым шагом. Как он там оказался было совершенно непонятно, т.к. все помещения были многократно проверены и было заперто на ключ даже то, что на ключ вообще никогда не закрывалось. Охранники комиссии обалдели и почти остановились. Но замешательство длилось не долго, из кучи людей выделились два охранника и пошли навстречу этому мужику опережающим шагом, когда они поравнялись с ним, то развернули его и повели в обратную сторону, снова затолкали в туалет, закрыли дверь и встали около двери плечом к плечу. А правительственная комиссия в это время потихоньку шла по цеху и делала вид, что всё происходящее не имеет к ним никакого отношения.

Дрова. Как-то во время войны зимой сотрудникам было разрешено выносить с завода в хозяйственных сумках древесные отходы для отопления небольших домашних железных печек. Но совсем некондиционных древесных отходов мало, поэтому народ принялся пилить на дрова вполне хорошие изделия из дерева - балки, доски и вообще всё деревянное, что удавалось найти. Для сотрудников стал характерен диалог: – Ты сегодня пилил дрова? – Нет ещё. – Пойдём пилить.

В общем, когда дня через три начальство хватилось, всё дерево на заводе было распилено и вынесено с территории в хозяйственных сумках в качестве дров.

Летом и осенью 1941 часто объявляли воздушную тревогу, и моя мама очень беспокоилась по этому поводу. Ей все время хотелось куда-то спрятаться. Мы жили на востоке Москвы, а налеты немецкой авиации происходили с запада, поэтому в наш район немецкие самолеты не долетали. Их отгоняли наши военно-воздушные силы и силы противо-воздушной обороны города. Иногда, высоко-высоко вверху было видно маленький-маленький самолетик – это летел немецкий самолет. Налеты были неэффективны. Немцы посылали приличное количество самолетов, но их встречали наши истребители. Обычно, они не допускали немецкие самолеты до Москвы, завязывали воздушный бой и немцы теряли довольно много своих машин.

Напротив дома стояла «сирена». При объявлении воздушной тревоги эта сирена начинала выть, издавая очень противный тревожный звук, и мама подхватывала меня, брала сумку. Рядом с домом у нас был стадион Крылья Советов. Такое огромное поле и на этом стадионе были вырыты траншеи и в них оборудовано убежище – длинные ямы, укрепленные бревнами и оборудованные скамьями. Люди бежали туда прятаться от налетов, хотя немецкие самолеты до нас долетали редко, но мы ничего об этом не знали и бежали в убежище в ночь и какое-то время там сидели. Хотелось спать, было холодно, лил дождь.

В начале войны мы какое-то время, месяца два – два с половиной, жили не в квартире на 2-м Кирпичном, а у бабушки в ее доме. Мы перешли в бабушкин дом, потому, что там рядом с домом было оборудовано убежище. Работники, находившегося напротив предприятия Москвошвей, соорудили во дворе бабушкиного дома блиндаж. Это была такая организация где можно было заказать пошив одежды. Был вырыт широкий, длинный, основательный окоп, укрепленный балками. И когда объявляли воздушную тревогу, мы прятались в этот блиндаж. Это не то что на Кирпичном – там нужно было пройти вдоль всего длинного пятиэтажного дома и перейти дорогу. А у бабушки убежище было совсем рядом – во дворе. И мы стали жить у бабушки. Потом мы привыкли к тревогам и не стали обращать внимание на сирену. Только один раз рядом упала зажигательная бомба.

Когда осенью 1941 года немцы стояли под Москвой, в квартире на Кирпичном не работало центральное отопление, не было электричества, работал только водопровод. Большинство жильцов дома уехало в эвакуацию в город Куйбышев. Я сама сделала для освещения коптилку с фитильком и этот маленький крошечный огонек у меня светил, и так я оставалась практически одна во всем подъезде. Воздушные тревоги объявлялись все время, потому что как только немецкие самолеты поднимались в воздух, так они уже и летели на нас. К чести защитников Москвы, они сумели организовать воздушную оборону. На высоких зданиях были установлены пулеметы, запускались аэростаты, поднималась в воздух истребительная авиация. Поэтому, когда немцы попробовали осуществить бомбежки Москвы у них раза два или три получилось нанести заметный урон, например, он немецких бомб пострадал Кремль и Большой театр. Потом их быстро поставили на место и они скоро поняли, что они больше теряют чем приобретают и немцы перестали устраивать налеты.

Заградительные аэростаты в Москве 1941 года. Источник: Wikipedia.

Тонкие линии — следы трассирующих боеприпасов войск Московской ПВО, толстые белые линии — следы немецких осветительных ракет на парашютах для подсветки местности и корректировки бомбовых ударов. Фото Маргарет Бурк-Уайт, которая летом 1941 года была единственным иностранным фотографом на территории СССР. Москва, 1941 год. Источник: Retrospectra.

Страшнее всего было то, что было нечего есть, не было организовано питание, не была организована выдача карточек. И нашу семью выручило то, что моя мама успела взять деньги из Сберкассы, а уже со второй половины дня деньги прекратили выдавать. Как мы это успели, я сама не понимаю. И я ездила по окраинным магазинам и еще дальше на запад, на северо-запад, там в деревнях продавали шоколад. Ну кто в деревне будет покупать шоколад? Это дорого, да и не к чему. И я купила целую пачку плиток шоколада и несколько больших жестяных коробок черной икры в селе Богородское. Потом уже нельзя было купить ни крупу, ничего, все было «сметено», но в магазине еще продавали, так называемый, фураж для кормления животных, коров, свиней. И я купила пуда два отрубей. Отруби - это шелуха, остающаяся после помола зерна. Эти отруби мама потом меняла на муку, на крупу, на хлеб, скажем, килограмм отрубей – на 200 грамм хлеба. Или мешали отруби с мукой и из этой смеси у бабушки в печке выпекали хлеб и это нас выручало, помогало выжить в первые месяцы войны 1941-го года, когда была паника, когда все разбежались и у нас не было продовольственных карточек. Мы могли рассчитывать только на себя.

Также мне приходилось ездить за город, чтобы поменять какие-то вещи на еду, привести картошки, хоть что-то. Иногда ничего не доставалось. У мамы был штат уборщиц, состоящий в основном из деревенских женщин и когда кто-то из них ехал к себе в деревню, то мама говорила, вот возьмите мою Зою, и я туда ехала. У нас в запасе был, например, отрез ситца, галоши, кусок мыла – то, что в деревне можно было выменять. Я везла эти вещи в деревню и там отдавала, а мне взамен давали, скажем, три кило картошки. Это был натуральный обмен.

Осенью 1941 года были закрыты школы, магазины не работали, продовольственных карточек еще не было. Только когда от Москвы отогнали немцев, стали все приводить в порядок. Появились продовольственные карточки. На карточку служащего и ребенка выдавали 400 грамм хлеба в день. О качестве хлеба тогда никто не рассуждал, был бы только хлеб. По карточкам распределяли также мясо и крупу. Всю войну, пять лет была карточная система. Если ты захочешь что-то поесть сверх того, то или езжай в деревню и меняй там вещи на продукты, или иди на рынок и втридорога покупай продукты на рынке. Я помню, был момент, когда картошка стоила 800 рублей за килограмм. Потом рынок стал приходить в какую-то норму. Конечно, мы жили и питались скудно, но не было так, как в Ленинграде, например. Нам ежемесячно выдавались карточки и карточки обеспечивались и хлебом и крупой и полагающимся сахаром. Все продукты нормировались и население поддерживалось на определенном уровне.

Когда началась война, я окончила шестой класс. С сентября 1941 года, по январь 1942 года школы не работали, а потом после разгрома немцев под Москвой довольно скоро было объявлено, что с весны 1942 года будут работать школы, и я записалась в седьмой класс. Было указано в какой школе могут продолжить учиться школьники, окончившие 6-й класс. Открыли школу, до которой нужно было километра три идти, и я в эту школу ходила. Это называлось – окончить седьмой класс экстерном. Начало обучения было в марте-апреле. Я помню, когда я начала ходить в школу, была весна. Вначале школа была расположена далеко от дома, потом нас перевели в школу поближе. И мы ходили туда. Программу седьмого класса мы прошли за 4-5 месяцев. В конце лета 1942 года у нас были экзамены за 7-й класс. На экзаменах я выбрала тему сочинения об Отечественной войне – Бой с немецкими танками. Мое сочинение понравилось экзаменаторам, за него мне поставили пятерку и зачитали перед классом.

Когда окончились занятия в седьмом классе мы пошли вместе с учителями в Измайловский парк. К всеобщему удовлетворению нам там дали по стаканчику суфле. Это было искусственное молоко с сахарином, что-то вроде расплавленного мороженного. Помню также, что окончание седьмого класса нашему классу разрешили отметить в Колонном зале Дома Союзов. Государство помнило о детях, которые учились в войну и были вместе со всеми. Я помню, что в Колонном зале выступала мать Зои Космодемьянской – первой женщины, удостоенной звания Героя Советского Союза (посмертно) во время Великой Отечественной войны. От рук немецких фашистов у нее погибли дочь и сын.

Бабушка на заводе получала рабочую карточку, а с первого сентября 1942 года я пошла учиться в находившийся на территории завода №24 Московский авиационный моторостроительный техникум, и мне как студентке техникума тоже была положена рабочая карточка. До техникума там было ФЗУ – фабрично-заводское обучение. Потом на его основе открыли техникум, расширили выбор специальностей обучения, набрали штат преподавателей. Туда многие юноши стремились поступить на обучение, поскольку техникум давал «бронь», а «бронь» это освобождение от военной службы, от посылки на фронт. В 1946 году я окончила техникум по специальности «Инструментальное производство».

Московский Авиационным Моторостроительным (МАМ) техникум был единственным учебным заведением, расположенным близко к моему дому. В техникуме был строгий режим. За опоздания наказывали. Преподавание технических дисциплин было на высоком уровне, техникум считался «сильным». А поскольку, обучающиеся в техникуме получали «бронь» - освобождение от фронта, то туда старалась устроить своих детей советская номенклатура. Поэтому, у нас училось много ребят из «хороших» семей, которые хорошо одевались. Они там тоже учились, потому что можно было учиться четыре года и тебя в армию не возьмут. Техникум был в какой-то мере военным, при авиационном заводе. Практику мы проходили тоже на заводе. Я помню, что попала на практику в ночную смену и мне нужно было на токарном станке проводить обдирную операцию заготовки детали поршня. Честно говоря, я продержалась на этой работе недолго. Было трудно, хотелось спать и слипались глаза. В разных цехах нам показывали, например, сварку и термическую обработку. Мы это все проходили на заводе.

В техникуме мне давали дополнительные талоны на суп – щи. Как готовили те щи? Это было варево из мороженной капусты с небольшим количеством картошки и туда еще добавляли маленький черпачок льняного масла. Тарелку этого варева можно было получить по талону. Есть было нечего и люди и этому были рады. Тем не менее, я считаю, что, по-сравнению с другими мы, в общем, нормально жили в военные годы.

Во время учебы в техникуме в летние каникулы в 43-м и 44-м годах нас посылали на сельхозработы в окрестности города Зарайска. Весь техникум выезжал на работы в июне сразу же после окончания учебного года и сдачи экзаменов. Учебные группы распределяли по разным деревням. Моя группа была распределена в деревню в 10 километрах от Зарайска. Вместе с колхозникам мы рано вставали и начинали работу. В первый год работали на сенокосе, прополке овощей, вязке пшеничных снопов и на ручных веялках, которые отделяли зерно от соломы. В следующем году я работала в совхозе, расположенном в трех километрах от Зарайска, где мы скирдовали солому в два огромных стога. После окончания сельхозработ по колхозным расценкам мне выдали 60 кг ржи, 35 кг пшеницы и 3 мешка картошки. Это было хорошим подспорьем в трудные военные годы. От работы в колхозе у меня остались очень хорошие воспоминания. Это была жизнь на природе в деревне, где после работы вечером мы мылись в речке, а потом собирались и пели песни или ходили в гости к студентам техникума в соседний колхоз и там тоже пели песни хором.

В техникуме лишали стипендии тех, кто учился с тройками, но я старалась хорошо учиться и получала стипендию 400 руб. Обычно по субботам для учащихся устраивались танцы, где на проигрывателе заводили пластинки и все танцевали. Даже в военные годы у нас была совершенно нормальная жизнь.

Когда закончилась война наша группа договорилась встретится около метро Площадь революции и в 6 часов вечера мы были на Красной площади. В тот торжественный момент, когда все отмечали день Победы, мы находились там и это было здорово. Был колоссальный салют, а высоко в небе летал аэростат с портретом Сталина. Правда когда мы уходили с Красной площади и спускались вниз, то было страшновато, потому что было очень много народа и чтобы не упасть приходилось опираться руками на шедшего впереди, но все обошлось нормально. С Красной площади мы вышли обратно на Театральную площадь напротив гостиницы Метрополь. Там на третьем этаже стояли иностранцы и кидали нам вниз папиросы, но ребята на это обиделись и сказали, что не будут подбирать папиросы и мы ушли. Таким мне запомнился этот торжественный день, которого мы ждали несколько лет.

Иван Борисович Андрюшин

Мой рассказ о пережитой войне будет неполный, если не вспомнить одного очень хорошего человека, встреча с которым изменила судьбу моей мамы.

Мария Степановна встретилась с Иваном Борисовичем Андрюшиным, когда он приехал к своей матери на побывку с фронта. Его мать в то время жила в нашей квартире вместе со своей дочерью Анной Борисовной и ее мужем в небольшой тринадцатиметровой комнате. Сам Иван Борисович и его мать до войны жили в деревне. Когда началась война, его мать переехала к дочери в Москву, потому что в деревне ей было тяжелее прожить. Иван Борисович был призван в Красную армию и провоевал почти всю войну с самого ее начала. Это был солидный человек, высокого роста, красивый, сильный и статный. Капитан, командир минометной роты, награжденный за боевые заслуги орденами и медалями, он проявил себя в войну хорошим воином и надежным человеком. У него был денщик, украинец по фамилии Кононенко. Когда Мария Степановна увидела капитана Андрюшина, она была в восторге, что ей довелось встретить такого мужчину, а Андрей Борисович ответил ей взаимностью и у них завязался роман.

Старший лейтенант И.Б. Андрюшин на фотографии 1943 г. Год съемки можно точно установить, т.к. на груди еще нет ордена "Красная зведа", которым И.Б. Андрюшин был награжден в декабре 1943 г., а на плечах погоны нового образца, которые были введены вместо петлиц в январе 1943 г.

Почему же мама полюбила Ивана Борисовича, так скоро забыв находящегося в эвакуации мужа? Дело в том, что в молодости она очень любила моего отца Ивана Владимировича Гаевского и добилась, что он сделал ей предложение. Однако, прожив с ним 15 лет, она смогла оценить так называемую культуру пьянства. Обычно в семье отца в воскресенье с утра на стол ставились пол-литра и они выпивали, считая, что это хорошо, что они выпили и веселые сидят. Амалия Яновна - мать Ивана Владимировича говорила: «Ну как же, Ваня, ты же работаешь, значит надо тебе и выпить». Такое было отношение к спиртному. Водка испортила ему всю жизнь и мама в 36 лет потеряла к нему интерес. Она не хотела сосредотачиваться на человеке, с которым нужно было все время воевать, все время его держать в руках, чтобы он не пил.

В общем, Мария Спепановна окунулась в романтизм отношений с Иваном Борисовичем Андрюшиным. Она опять почуствовала любовь, романтические отношения, то чего Иван Владимирович ей дать не мог. У него прежде всего было раз в неделю выпить.

Следует отметить, что за четыре года эвакуации Иван Владимирович ни разу нас не навестил. Я думаю, что он подсчитывал, что нужно потратиться на билет, а значит уже меньше денег на водку останется. И он не приезжал к нам, а Мария Степановна человек не глупый, не приехал, значит, не хотел. Другие приезжали, а он – нет.

Иван Борисович был все время на фронте и можно было по пальцам посчитать дни, когда он приезжал в Москву и мог встретиться с мамой. Несмотря на это, их связывала романтическая переписка. Они писали друг другу, и это были стопки писем. Мария Степановна постоянно писала письма и также получала большие, развернутые письма с фронта, и эта переписка длилась несколько лет. Мария Степановна писала на фронт, ждала ответа, надеялась, что они после войны поженятся. Жаль, что впоследствии эти письма выбросил мой отчим – Василий Андреевич Хомочкин. Он также выбросил и мои школьные дневники, и девичью косичку. Что теперь поделать! Сохранилось только вот это письмо капитана Андрюшина к матери, написанное им незадолго до смерти.

3.1.45. Здравствуй Мама, Нюра, Петя и Геня! Вчера получил твое письмо и спешу коротенько ответить на него. Ты мама говоришь, что я мало пишу о себе. Но что могу писать о себе я? Где я и как живу-то я пишу. Но как бы высоко и как думают обо мне? Про это я не знаю, а знаю, а значит, что не могу хвалиться. Раньше я писал, что нахожусь вроде на отдыхе, то сегодня отдых мой кончился и я иду ближе к немцу. Значит обратно у меня жестокие бои предстоят впереди. Но тебе дорогая мама не следует себя убивать. Ведь у тебя и так много стало морщин и если бы будешь каждый раз волноваться, то они прибавятся на твоем лице. С Пашей имею переписку. Он сейчас там, где был я до этого. Я думаю, что он вам тоже пишет. Он пока живет спокойно. Я вот не знаю кем он устроился и поэтому не могу написать тебе – следует ли беспокоиться за его благополучие. Но я ему написал, что б он меня поставил об этом в известность. Ну что тебе еще написать? Вчера мне сообщили, что я награжден орденом Отечественной войны II степени. Вот и все. Встречу нового года провел неважно и я об этом написал Марусе, а он она пожалуй расскажет тебе об этом. Вот и все. Жизнь моя Вам видна из моих писем. Новое написал в начале этого письма. Значит вы в курсе моего положения. Желаю Вам доброго здоровья, всех благ. Целую, Иван.

Иван Борисович Андрюшин родился в 1915 году в поселке Шаблыкино Орловской области. До войны он работал в своем поселке киномехаником. Иван был веселый парень и после показа кино бывало говорил: «Ну а теперь, стало быть, потанцуем!» Ко мне он относился, как будто я была его дочь, хотя сам был на 8 лет моложе мамы. Она была женщина энергичная, красивая. Они вместе смотрелись совсем даже неплохо. Моя мама никогда не интересовалась, как я учусь у техникуме. Она надеялась, что я сама это контролирую, а он сказал: «Маруся, ну ты хоть в техникум бы сходила, узнала, как там Зоя учится? Может быть, что-то у нее не ладится».

Сегодня, спустя 75 лет после Победы, в свете ставших частично доступными архивных документов: учетные карточек и наградных листов, становится возможным восстановить основные этапы жизненного и боевого пути капитана Андрюшина.

Из скупых строк послужной карточки узнаем, что в 1937-1938 годах Иван Андрюшин прошел срочную службу в рядах РККА, а в июле 1941 был призван Шаблыкинским райвоенкоматом и прошел курс ускоренного обучения младшего офицерского состава в Орловском пехотном училище.

Из материалов исторического форума города Орел. Орловское пехотное училище было сформировано в январе 1940 года и первыми его курсантами стали орловские, тамбовские и воронежские парни. Первый выпуск училища состоялся за 12 дней до начала Великой Отечественной войны, а уже 10 июля 1941 года состоялся новый набор. После того как фашистские захватчики в сентябре 1941 года подступили к Орлу, был получен приказ об эвакуации училища в Туркменистан, в город Чарджоу где курсанты продолжили учебу.

Согласно записи в послужной карточке, Иван Андрюшин с июля 1941 года проходил обучение в Орловском пехотном училище, попав в число курсантов второго набора, эвакуированного осенью 1941 года в Туркменистан. Уже в декабре 1941 года, пройдя ускоренный курс обучения, младший лейтенант Андрюшин приказом 00446 по САВО (Среднеазиатскому Военному Округу) был направлен в распоряжение ВС УрВО (Вооруженных Сил Уральского Военного Округа). Свой боевой путь он начал в составе минометного батальона 125-й отдельной стрелковой бригады, которая была сформирована в начале 1942 года в Чернушинском районе Пермской области. Ее костяк составили курсанты военных училищ Урала и призывники Молотовской (Пермской) области.

В начале июня 1942 г. 125-я стрелковая бригада в составе Западного фронта и приняла участие в Ржевско-Сычевской наступательной операции 30 июля — 23 августа 1942 г. Затем находилась в резерве 33-й армии. В марте 1943 г. принимала участие в Ржевско-Вяземской операции. В начале июля 1943 г. обращена на формирование 212-й стрелковой дивизии.

Из наградного листа на орден «Отечественной войны II степени» от 22 ноября 1944 года.

Высокие образцы мужества и отваги проявил тов. Андрюшин в боях за освобождение Советской Прибалтики от немецко-фашистских захватчиков. Находясь все время в боевых порядках пехоты рота, возглавляемая Андрюшиным, сыграла большую роль в наступлении.

При отражении контратаки противника в районе станции Мичкас 30-го октября 1944 года, ротой было подавлено 4 огневых точки и уничтожено до 30 немецких солдат и офицеров. Достоин правительственной награды ордена «Отечественная война II степени». Командир 692 СККП майор Скорняк.

Из наградного листа на орден «Красная Звезда» от 20 июня 1943 года. Награжден медалью «За отвагу» (приказ о награждении от 22 июня 1943 года).

Андрюшин Иван Борисович в боях участвовал с июля 1942 года. В бою под деревней Горками, Темнинского района, Смоленской области 16-го августа 1942 года, при отражении контратаки немецкой пехоты с танками, огнем своей минометной роты уничтожил 47 гитлеровцев, наблюдательный пункт и подавил две минбатареи противника, тем самым обеспечил занятие нашей пехотой выгодного рубежа и отбросить противника на исходное положение.

В бою под деревней Полики, Жиздринского района, Орловской области, 19-го апреля 1943 года, при отражении атаки немецкой пехоты, огнем своей минроты уничтожил 36 гитлеровцев, подавил одну батарею и рассеял до роты пехоты противника, тем самым обеспечил нашим подразделениям (возможность) отразить атаку и удержать за собой местность.

В бою смел, инициативен, действует умело и энергично.

Партии Ленина-Сталина предан.

Командир 692 стрелкового полка, 212 стрелковой дивизии майор Ракитин.

Из наградного листа на орден «Красная Звезда» от 22 ноября 1944 года.

В бою под деревней Речица днем 13.7.43 г. минометная рота под командованием т. Андрюшина метким и дружным минометным огнем прямым попаданием в немецкие траншеи уничтожила 57 немецких солдат и офицеров, три ручных и два станковых немецких пулемета.

17 июля 1943 под деревней Красногорье метким огнем двух минометов разрушил дзот противника, чем способствовал нашей пехоте быстрому овладению дер. Красногорье.

20.7.1943 г. под деревней Поповка огнем минометов ротой т. Андрюшина было уничтожено семнадцать немецких солдат и три двупарные груженые подводы.

5.10.1943 г. под деревней Высокое огнем своей минроты уничтожил свыше сорока немецких солдат.

25.10.1943 г. под деревней Загоренка прямым попаданием в немецкие траншеи уничтожил до ста немецких солдат и офицеров, в ходе боя был ранен.

Тов. Андрюшин достоин правительственной награды – ордена «Красная Звезда». Командир 692 стрелкового полка подполковник Ракитин. 6 ноября 1943 года.

После ранения осенью 1943 года Иван Борисович проходил лечение в одном из московских госпиталей, и мы с мамой поехали его навестить. Была большая палата человек на 15 и он там лежал. Поскольку ранение было не тяжелое, его довольно быстро подлечили, и он уехал на фронт.

Капитан Андрюшин погиб в самом конце войны. Тридцатого января 1945 года, Иван Борисович был смертельно ранен, а 8 февраля он умер от ран за три месяца до конца войны. Ранение было очень тяжелое, в шею с повреждением позвоночника.

Похоронили героя в маленьком польском городе Уш (Ujście). Это был тяжелый удар для моей мамы. Она рассказала мне, что капитан Андрюшин был смертельно ранен, находясь на броне танка в составе танкового десанта. Немецкий снайпер выстрелил в него с чердака дома. Точно ли так это было, теперь уже не проверить. Вот, что указано в посмертном наградном листе капитана Андрюшина от 7 апреля 1945 года.

«В наступательных боях 24.01.1945 по прорыву долговременной обороны противника в районе города Варка т. Андрюшин проявил исключительное мастерство и героизм. Исключительно точно вел огонь, сотни мин летели на головы фашистов, в результате чего оборона была успешно прорвана. В тяжелых боях на территории Германии 29.01.1945 за деревню Требин т. Андрюшин бил немецких гадов из минометов и когда усложнилась обстановка он не щадя своей жизни пошел в боевые порядки пехоты и лично сам шел первый в атаку, тем самым обеспечил успех во взятии деревни, но пуля фашиста тяжело ранила т. Андрюшина, от которой умер смелый командир. Достоин правительственной награды ордена «Отечественной войны I степени посмертно». Командир 692 стрелкового Кобринского Краснознаменного полка подполковник Субботин.

После войны

После окончания техникума и защиты диплома в начале июня 1946 года меня отобрали на работу в ЦИАМ (Центральный Институт Авиационного Моторостроения имени П. И. Баранова) в лабораторию Прочности. Когда я пришла на работу, меня принял начальник этой лаборатории – Роберт Семенович Кинасошвили (фото из семейного архива).

Он спросил: «Хотите ли вы работать в экспериментальном отделе или в конструкторской группе?» Я сказала: «В конструкторской». Так меня приняли на должность техника-конструктора в конструкторскую группу лаборатории Прочности с окладом 850 рублей. Вместе со мной в эту же лабораторию были приняты Касьяненко Валентин, Молчанов Женя, Шаронкина Юля. В весенние дни мы иногда ездили компанией за город.

Мое рабочее место состояло из стола и стоявшей рядом чертежной доски. Чертежи мы чертили на ватмане. Одним из моих заданий было подготовить чертеж устройства для вибрационных испытаний лопаток газотурбинного двигателя. Мои чертежи проверял начальник экспериментального отдела и вносил в них свои коррективы, которые я учитывала при подготовке итогового варианта рабочих чертежей, включавших чертежи всех деталей вибратора.

Началом экспериментальной базы лаборатории Прочности, где я начинала работать, послужили трофейные машины, вывезенные из Германии. Это были машины для испытания материалов и элементов конструкций. Помню огромные деревянные ящики, которые стояли во внутреннем дворе ЦИАМа с различными машинами: для испытания на растяжение, изгиб, на усталость.

На работу я ездила на трамвае: две остановки от Кирпичного переулка до начала Мейеровского проезда и там пересаживалась на другой трамвай, который ехал по Госпитальному валу, Солдатской улице и далее, всего пять остановок до ЦИАМ.

Рабочий день в ЦИАМе начинался в девять часов утра, а заканчивался – в шесть вечера. Мы работали по восемь часов в день с часовым перерывом на обед. Рабочая неделя при этом была шестидневной, то есть суббота была рабочим днем, а отдыхали только в воскресенье. Трудовая дисциплина была тогда строгая, можно сказать, еще военная. При начислении квартальных премий в каждом подразделении производился учет опоздавших на работу. По существующей в то время системе штрафов, за несколько десятиминутных опозданий сотрудников квартальную премию сокращали всему подразделению. Поэтому тот, кто опаздывал на работу, подводил всю лабораторию. Один раз я опоздала на работу минут на десять и меня для «прочистки» вызвал Кинасошвили. В свое оправдание я сказала: «Знаете, мой трамвай опоздал по расписанию.» А он: «Какое расписание может быть у трамвая!»

В ЦИАМе в основном работали сотрудники с высшим образованием: расчетчики, конструкторы, технологи, экспериментаторы. Больше всего ценились люди, которые могли самостоятельно вести какую-то тему, исследовать проблемные задачи, свойства материалов и деталей конструкций, физические явления. Основу приборной базы для экспериментальной работы в отделе прочности составляли вывезенные из Германии трофейные испытательные машины. Как сейчас помню огромные деревянные ящики во дворе ЦИАМа, в которых мы получили трофейное оборудования для испытаний на растяжение, изгиб, усталость.

В начале своей трудовой деятельности я не планировала продолжать учиться и получить высшее образование в ВУЗе. Мои мысли не заходили дальше того, чтобы выйти замуж. Однако, мои планы изменил совершенно посторонний для меня человек - научный руководитель лаборатории Прочности Сергей Владимирович Серенсен. Параллельно с работой в ЦИАМ он также работал начальником отдела Института машиноведения, профессором и завкафедрой «Сопротивление материалов» в МАТИ. Сергей Владимирович относился ко мне по-отечески. Как руководитель он выделял людей нестандартных, имеющих потенциал для развития, стремящихся к получению знаний и хотел чтобы такие люди оставались у него работать. Серенсен составлял список технических заданий и передавал его в конструкторский отдел, где задания распределялись уже в индивидуальном порядке между конструкторами. После этого он лично курировал выполнение заданий по своим темам. Сергей Владимирович как то вызвал меня к себе в кабинет и предложил: "Зоя Ивановна, а вы не думаете начать учиться? Вы знаете, я могу поговорить с деканом вечернего факультета МАТИ, чтобы вас приняли. Прошу вас начать учиться". Через какое-то время после этого разговора Сергей Владимирович повторно вызвал меня к себе в кабинет и сказал: "Я поговорил с деканом вечернего факультета. Вы во столько-то приезжайте к нему, он вас примет и вы договорить об учебе". И я поехала на встречу с деканом вечернего факультета. Декан сказал, что мы уже начали учиться в семестре, а вы экзамены не сдавали, поэтому вы приходите на экзамен, чтобы ваша фамилия попала в списки, а остальное - это мое дело. Так меня приняли на учебу в институт без экзаменов. Я стала пытаться и работать и учиться на вечернем, но это давалось мне тяжело. По своей натуре я человек-жаворонок и люблю работать днем, но мне приходилось после работы тратить час на дорогу до института МАТИ на Ульяновской улице, а после занятий еще столько же ехать домой на двух трамваях. Но все таки три года я отучилась на вечернем. Мне даже Кинасошвили помогал. Когда я начала учиться он меня вызвал и сказал: Если нужно на учебу, вы не стесняйтесь, подходите, я вам подпишу пропуск на выход.

Академик АН УССР по специальности «механика, прочность в машиностроении» С. В. Серенсен (фото из семейного архива).

С. В. Серенсен с З. И. Балашовой на даче в Салтыковке (фото из семейного архива).

Когда я готовилась к экзаменам в институте, то обычно ходила обедать в столовую, расположенную на Ткацкой улице. В эту же столовую ходил обедать Иван Владимирович, т.к. он работал неподалеку в цеху завода Салют на улице Ибрагимова. По-правде говоря, столовка была дешевая. Там можно было взять какую-то котлетку не поймешь из чего с картофельным пюре. Но мне нужно было лишь что-то перекусить, поэтому меня это устраивало. Что-то пожую и пойду опять заниматься. Это было удобно, т.к. к экзаменам я готовилась в Партбиблиотеке на Ткацкой улице. Это было двухэтажное кирпичное здание, расположенное недалеко от столовой в сторону Измайлово. Там я брала какие-то книги для вида, а сама учила математику. Главное, там можно было сосредоточится. Я сидела и решала задачи.

Столовая завода «Мастяжарт» (первоначально Мастерские тяжёлой и осадной артиллерии, затем – Московский ремонтный артиллерийский завод "Мастяжарт" ГУВП), открытая в 1930 г., ул. Ткацкая, д. 11. Фотография начала 30-х годов.

В кинотеатре «Родина» для нас устраивали «вечера», мы там что-то отмечали, и, конечно, ходили в кино. Я ходила туда со своими ухажерами. Кинотеатр был хороший, там было два зала, внизу было большое фойе где работал буфет. В фойе можно было танцевать. Это для нас был как «свет в окошке».

Магазин-универмаг № 100 на улице Измайловский Вал мы называли «Сотый». Поэтому говорили: «Я пошла в сотый!» Это был единственный в нашем районе магазин, где можно было что-то купить из одежды и обуви. На первом этаже универмага были отделы, торговавшие продовольственными товарами: хлебный и кондитерский, вина-воды, гастрономия, бакалея, мясо, рыба, овощи. На втором – промтовары: отдел тканей, обуви, культтоваров, в том числе грампластинок, верхней одежды, парфюмерии. На второй этаж Сотого вела мраморная лестница.

Измайловский Вал у Универмага № 100, 1947 год.

Поездка в Симеиз

Первый раз я поехала в Крым когда мне было 19 лет. По существу я только начала работать. Тогда в Симеизе был санаторий, который принадлежал министерству авиационной промышленности и был назван в честь Петра Ионовича Баранова – одного из главных создателей авиапрома СССР.

В этот санаторий я поехла в июне 1947 года, а получилось так. У нас время от времени вывешивали объявления о путевках и что нужно подавать заявления. Я была девчонка, только начала работать, там было написано – поездка в Семеиз и стоимость со скидкой 1200 рублей. Конечно, у меня таких денег не было. Мне не хватало 800 рублей и когда я пошла в профсоюз, мне сказали – нет, эта путевка оплачивается наличными. Тогда я пошла к Кинасошвили. Я говорю, Роберт Семенович, вы занаете, вот хотелось бы съездить, но у меня нет денег и, конечно, дорого нет возможности найти 1200 рублей и за путевку отдать. Он говорит, Зоя, я помогу вам. Вызывает свою секретаршу и говорит: Лиза, вот будет премия, вы выпишите Гаевской Зое Иванове премию, столько-то, столько-то. А у Лизы был роман с Кинасошвили, поэтому она слушала все, что он говорит. И он дает мне свои деньги и говорит: Вот, я вам даю деньги. Когда вы приедите, вы получите премию и отдадите мне. Все, договорились. Вопрос был решен.

1947-й год, Боже мой! Вдруг я еду, куда? В Крым! В Симеиз, Боже мой! Это чудо такое было, когда я первый раз туда приехала, я была поражена. Море синее, небо синее... Дачи, в которых мы жили. Раньше помещали в одну комнату 2-4 человека. В нашей комнате помесили три человека. Комната выходила на терассу, а терраса выходила к морю.

Краткая справка об истории санатория имени П. И. Баранова «Исчезнувшая сказка Симеиза»: «На границе Алупки и Симеиза, по обе стороны дороги, в обширном парке до 2004 года располагался санаторий имени П. И. Баранова. До революции территорию эту занимало имение Д.А. Милютина, военного министра при Александре II.

Имение он завещал передать под устройство «военной санатории» для офицеров и нижних чинов, что и было исполнено. Однако, строительство было прервано произошедшей в стране революцией и разразившейся Гражданской войной. И только в начале 1930-х, благодаря энтузиазму начальника Глававиапрома П. И. Баранова, строительство санатория было завершено.

В 2004 году санаторий закрыли, земля продана киевскому футбольному клубу «Динамо», но сейчас на ней красуется огромная усадьба Виктора Медведчука. Естественно, пляжи санатория также в частном владении».

Санаторий имени П. И. Баранова, 1934 – 1935, источник: https://pastvu.com/p/865419.

В санатории была красивая круглая терраса, на которой мы каждый вечер танцевали до упаду.

Этот камень - кусок скалы лежал на берегу между Симеизом и Санаторием Баранова. Тогда был прибой и мне было смешно, что меня с этого камня смывало.

Симеиз находился примерно в двух километрах от нашего санатория. Поскольку пляжа в санатории еще не было, мы ходили на пляж в Симеиз и там к нам приходили молодые люди, которые отдыхали в санатории для военных и мы вместе проводили время на пляже, а вечером они приходили к нам на танцы. За мной ухаживал Марат Григорьев, который рядом со мной на этой фотографии на фоне скалы Дива в Симеизе. Он был хороший парень, серьезный, но меня не устраивала судьба жены военноего – ездить вслед за мужем по гарнизонам. Как-то всей команией мы лазили на скалу Дива. Помню, что когда я залезла вверх и посмотрела вниз, то меня объял ужас, потому что там не было ступеней и спускаться нужно было по голой скале. Я испугалась и говорю: Все идите вперед, я последняя буду спускаться. Потом сняла с себя босоножки и шаг за шагом, медленно спустилась вниз. Высота скалы Дива – около 50 метров.

Братья Хомочкины

Седьмого февраля 1949 года Мария Степановна вышла замуж за артиста хора Большого театра Василия Андреевича Хомочкина.

Как мама познакомилась с Василием Хомочкиным? Мы с мамой часто заходили к ее сестре – Нюше маленькой. Ее семья любила принимать гостей и у них бывало очень много знакомых. Кто-то пришел, пол-литра принес, тут же какую-нибудь закуску организуют. А Хомочкин жил недалеко, на Измайловском шоссе. И вот он как-то пришел к Нюше в гости, а там была моя мама и он сильно удивился. Он был на три года моложе ее, и когда-то мальчишкой приносил Марии Степановне записки от ее поклонников. Когда он увидел, что Поляковская красавица живет без мужа, то тут же начал за ней ухаживать, тем более, когда узнал, что у нее есть комната. И они довольно быстро расписались. Я считаю, что в той ситуации мама правильно сделала, что рассталась с отцом. Там бы все время были бутылки, все время она бы с ним ругалась. Все равно отучить его от водки было просто невозможно. А Хомочкин был исполнительный человек и никогда не напивался. При этом он очень экономно относился к расходованию денег на мои нужды и считал, что после окончания техникума я должна работать, а не учиться.

Артист хора Большого театра В. А. Хомочкин.

Василий Адреевич родился в 1910 году. Обладая хорошим оперным голосом, он окончил Музыкальное училище имени М. М. Ипполитова-Иванова в Москве. Его педагогом была заведующая вокальным отделением Ксения Ивановна Васькова-Алисова. Сразу после окончания училища В. А. Хомочкин был принят в Большой театр, где пел более четверти века в хоре. В составе хора в 1964 году он выезжал на первые гастроли Большого театра в опере Ла Скала в Милане. Тогда на ведущей оперной сцене Италии были показаны «Борис Годунов» М. Мусоргского, «Князь Игорь» А. Бородина, «Пиковая дама» П. Чайковского, «Садко» Н. Римского-Корсакова.

Программа гастролей Большого театра в Милане в 1964 г. (привезена В.А. Хомочкиным).

Сохранилась фотография, на которой артисты Большого театра запечатлены на берегу Средиземного моря (В.А. Хомочкин второй справа, по щиколотку в воде стоит его брат С.А. Хомочкин).

Интересна и другая фотография, на которой хор Большого театра запечатлен перед знаменитым театром Ла Скала. Высокий седой мужчина, стоящий в первом ряду – хормейстер А. В. Рыбнов, Василий Андреевич со значком на лацкане пиджака сидит в центре первого ряда.

У Василия Андреевича был сильный голос, по высоте средний между драматическим тенором и лирическим баритоном. Он тянул даже высокие ноты. Иногда он «распевался» дома. Чтобы настроить голос он пел отрывки из опер, а потом уже ехал на спектакль.

У Василия Андреевича был высокий голос - лирический тенор, по высоте похожий на голос Лемешева. Иногда он «распевался» дома. Чтобы настроить голос он пел отрывки из опер, а потом уже ехал на спектакль.

В возрасте 36-ти лет Василий Андреевич решился сменить место работы, чтобы стать солистом и петь сольные партии в Куйбышевском театре оперы и балета. Видимо он хотел достичь нечто большего чем быть артистом хора, пусть даже в одном из лучих театров мира. В 1946 году он был зачислен артистом первой категории в куйбышевский театр где начал исполнять сольные партии.

Однако, попробовав себя в роле солиста, Василий Андреевич довольно быстро понял, что это не его попроище. Дело в том, что даже, обладая идеальным слухом, он он был ментально не готов к роли солиста. Он очень сильно волновался перед тем как вступить и начать петь. Вот он в гриме и костюме стоит за сценой и через несколько мгновений ему нужно начать петь соло. И в этот решающий момент он впадал в какой-то ступор так, что концертмейстеру приходилось буквально пинком под зад выталкивать его на сцену. Начав петь свою партию, робость пропадала, он как бы входил в русло и успешно пел. Поэтому, отработав несколько месяцев в Куйбышеве солистом, Василий Андреевич вернулся в хор Большого театра, где чувствовал себя как рыба в воде.

Мария Степановна Хомочкина с мужем Василием Андреевичем и внуком Алешей в своей комнате в квартире на Университетском проспекте, Москва, 1966 год.

Василий Андреевич и Нюша маленькая, там же в тоже время.

В начале 70-х годов у Василия Андреевича развилась болезнь Паркинсона, и по состоянию здоровья он уже не мог выступать в театре. Возможно, на развитие болезни повлияла травма головы, полученная им еще в детстве, когда Василий упал с дерева и сильно ударился. Он лазил на сосну за шишками, которые Хомочкины использовали для растопки самовара. Василий Андреевич умер от прогрессирующей болезни 8 марта 1972 года.

В 40-х годах семья Хомочкиных: мать, отец и пятеро детей, жила в одноэтажном домике на Измайловском шоссе ближе к Окружной дороге, с левой стороны по направлению к Измайлову. Я бывала у отчима в этом одноэтажном деревенском доме с сенями и холодным туалетом. Мать Василия Андреевича была властная деревенская женщина небольшого роста, она на всех готовила, и дети ее слушались. Василия, как старшего сына, воспитывали строже. Вообще, жизнь в семье Хомочкиных была трудная. Когда мать готовила детям и ставила на стол тарелку с едой, то дети старались своими ложками есть как можно быстрее, чтобы больше досталось. Это была простая семья, которая тяжело жила, потому что работал один отец, а было пятеро детей и нужно было всех кормить.

У младшего брата Василия Андреевича — Сергея был высокий голос, достойный, чтобы его записывать и слушать. Удалось найти запись детского голоса Сергея, сделанную с граммофонной пластинки.

Русскую народную песню «Ой да ты, калинушка» исполняет Серёжа Хомочкин, аккомпанимент – Красноармейский балалаечный оркестр ЦДКА, дирижёр А.Ф.Тонин, 1938 год (прослушать запись можно щелкнув на изображении граммофонной пластинки).

Сергей Андреевич Хомочкин – участник Войны. В Красную армию он был призван в июне 1942 года, находясь в эвакуации в Куйбышеве. С июля 1943 года Сергей Хомочкин – участник боевых действий, воевал в Польше, Германии. Войну закончил в звании младшего лейтенанта, работая начальником артиллерийского и технического снабжения 47-го отдельного батальона шанцевых огнеметов. В мае 1945 был награжден орденом Красной звезды.

После Победы до июня 1946 года Сергей Хомочкин находился в составе контингента советских оккупационных войск на территории Австрии. У него там был роман с австрийской девушкой Марихен. У них были близкие отношения, но он ушел вместе с армией и больше никогда ее не видел.

Когда Сергей вернулся в Москву, то стал искать работу, но у него не было специального образования, он умел только петь. Тогда его старший брат – Василий Андреевич, артист хора Большого театра, поговорил с хормейстером А. В. Рыбновым, чтобы он прослушал Сергея Хомочкина. После прослушивания Сергея приняли в хор Большого театра, потому что у него был высокий редкий голос – альт.

В семейном архиве сохранилась сделанная в Австрии фотография Сергея Хомочкина. Дарственная надпись на обороте: «Брату Васе от Сергея, город Вайдеофен Австрия, 10.10.1945».

Первый брак Сергея был неудачный: он через год развелся и платил алименты на ребенка. Поэтому, когда мне было уже лет 30 и мы снимали дачу в Салтыковке, моя мама надумала познакомить Сергея Хомочкина с заводской девушкой, которую она хорошо знала. И они все приехали к нам на дачу в гости. В результате Сергей сошелся с этой девушкой, они стали жить вместе и у них родился ребенок.

Братья Хомочкины (Сергей слева и Василий справа) в группе артистов Большого театра на гастролях в Милане, 1964 г. Эта фотография хорошо передает моментальную атмосферу коллективной раскрепощенностм и хорошего настроения. О чем думают люди на снимке? Видимо, они просто радуются жизни - летняя погода осенью, Милан, вожделенные гастроли в Ла Скала, восторженные зрители, свобода.

Сергей Хомочкин был идейным членом КПСС, его выбрали парторгом хора Большого театра. На протяжении многих лет он оставался парторгом, и это помогло ему получить квартиру сначала у метро Бауманская, а потом – у метро Юго-Западная.

Несмотря на то, что Сергей был парторгом, он был чуткий и отзывчивый человек, стремящийся помочь ближнему. Когда его брат Василий заболел, он организовал сбор средств на покупку чудо-лекарства для брата. И это чудо-лекарство было куплено за границей за валюту во время гастролей театра. До сих пор помню небольшую белую жестяную коробочку с заморскими буквами и удобной крышечкой внутри. К сожалению это лекарство оказалось бесполезно при болезни Паркинсона.

Иногда, когда я его просила, Сергей покупал мне билеты на оперные спектакли в Большом театре. Последний раз я пригласила свою знакомую из Ленинской библиотеки Маргариту Чарушникову на оперу Борис Годунов. Сергей там тоже участвовал. Артисты между собой договаривались «дать поиграть», когда на спектакль приходил кто-то из родственников или знакомых. И Сергей сыграл: на сцене была лестница, по которой он карабкался и был хорошо виден. Я тогда его видела последний раз.

Начало семейной жизни

Как я познакомилась с Борисом Фёдоровичем. Он поступил на работу в ЦИАМ в лабораторию Прочности к Кинасошвили примерно на год раньше меня. Я работала в конструкторском отделе, а девчонки из нашего отдела сказали: "Ой, какие у нас тут мальчики есть хорошие: Боречка и Абрамчик, у нас в аспирантуре они учатся!" Заходит как-то Борис к нам в конструкторский отдел, а я посмотрела на него и думаю: "Да, ничего, вообще говоря, Боречка". Потом мы иногда вместе ходили в столовую. Он тоже приглядывался. Он своему другу сказал, что к нам поступила работать девушка техник, и она мне нравится. После этого он пригласил меня отмечать Первое мая у наших друзей. Там был вечер, и мы сидели рядом, разговаривали, потом погуляли немного. Как-то мы вместе поехали за город с его приятелем. Так постепенно произошло наше сближение. До свадьбы мы встречались с Борисом Фёдоровичем примерно год. Наши встречи были не частыми, потому, что Борис еще работал на второй работе по созданию лаборатории прочности в другой организации. Он занимался там закупкой испытательных установок. Поэтому, в его распоряжении были деньги сверх того, что он получал где-то 1200 рублей в ЦИАМ. Мыться он ходил в Сандуновские бани, потому что, в его аспирантском общежитии, где он жил в комнате на троих человек, не было даже душа. Иногда Борис позволял себе пообедать в ресторане. Как-то он и меня пригласил в ресторан в Измайлово. 25 мая 1949 года мы пошли вместе гулять в лес в Измайлово, взяли волейбольный мяч и что-то покушать. Мы очень хорошо там провели время. Раньше никому и в голову не приходило, что до официальной регистрации брака можно вступать в интимные отношения. Этого не было, да и не было для этого никаких условий. Все жили очень скученно, в основном со своими родителями.

Борис Фёдорович и Зоя Ивановна Балашовы в Измаловском парке, 25 мая 1949 года.

В общем, мы с ним довольно долго встречались и должны были уже жениться, а он помалкивает. Я смотрю, он уже и свидания мне не назначает, а потом как-то назначил и мы встретились в Парке Горького. Когда мы шли обратно по Крымскому мосту, я ему сказала: "Знаешь, я наверное поеду отдыхать со своим приятелем". Действительно, мы купили путевки и собирались поехать на юг с Ильиным Володей. Он это дело понял, и говорит: "Ну знаешь что, давай мы тогда распишемся, пойдем с тобой зарегистрируемся". Я говорю: "Давай зарегистрируемся". И мы договорились в такой-то день, пошли зарегистрировались вдвоем, никаких там ни музыки, ни цветов, ничего там не было. Просто пошли и расписались. Это было второго августа 1949 года. После этого я подготовила отрез на платье, который мне очередной жених подарил, такая тоненькая ткань и мы наскоро сшили для меня свадебное платье. Я надела белые туфли Марии Степановны, которые мне так жали, что я едва-едва могла в них ходить.

Мама и отчим поехали отдыхать на юг, а в это время Борис Федорович сделал мне предложение. Я думаю, если мать дожидаться, то нужно будет приглашать родственников, устраивать прием гостей. А у нас ни денег нет, ни сил нет, ни желания. Надо просто расписаться. Я всегда подходила практически к этому вопросу. Из тех людей, которые за мной ухаживали, Борис Федорович мне нравился, он был красивый, аккуратный, всегда начищенный такой. Он вел себя довольно скромно. Я не видела чтобы он за кем-то волочился на работе. И мы зарегистрировались. У нас не было свадьбы. Между обедом и ужином мы собрались на квартире у Ивановых. Был Георгий Тимофеевич Иванов - декан авиамеханического факультета МАТИ и его жена Мария Владимировна Зёрнова – прекрасные люди. От моей работы был Валентин Касьяненко со своей женой. Её мама за 2-3 дня сшила для меня свадебное платье. Ещё я пригласила свою подругу – Маргариту Васильевну Чарушникову. Думаю, зачем мне родственники, их кормить, поить, тратить деньги, занимать. У меня не было никаких сбережений. Короче говоря, женились.

В коммунальной квартире на Кирпичном у нас было две смежные комнаты. Маленькую комнату, метров 13, занимала Мария Степановна со своим вторым мужем Василием Андреевичем Хомочкиным, а вторую – проходную комнату, в которой раньше жил мой отец, Иван Владимирович Гаевский, занимала я. Когда отец вернулся после эвакуации, мама не захотела с ним жить и он поступил благородно – после разрыва семейных отношений просто съехал из квартиры на Кирпичном и оставил свою комнату мне. Поэтому, после свадьбы Борис Федорович переехал из общежития со своим чемоданом ко мне и мы стали жить вместе. Поехали, купили себе гардероб и полуторную кровать с панцирной сеткой. Митя Козлов – столяр с работы Борис Федоровича, отгородил нашу комнату фанерной перегородкой до самого потолка, которую мы оклеили обоями. По получившемуся коридору можно было пройти в комнату мамы, не заглядывая к нам. Получилось, вот входишь, так еще три шага сделать и ты уже можешь войти в комнату Марии Степановны. Еще через какое-то время Митя отгородил нам угол и в этом закутке мы поставили холодильник. В общем, более-менее обустроились.

Митя был и столяр и прекрасный работник на всех станках и голова у него отлично соображала. Он прошел всю войну. Это был русский самородок, такой худенький, болезненный, но сколько в нем было ума, руки у него были золотые. Замки, которые мы в нашей этой квартире закрываем, сделаны его руками. Это был удивительный человек. Сколько он нам всего переделал в частном порядке. Он и по дереву работал и по металлу прекрасно и вообще был умный сообразительный человек. В войну он служил в разведроте. Он посмотрит и сразу все видит, что где находится. У него была фотографическая память. После войны Митя женился, у него было двое детей. Борис Федорович помог определить в институт его дочку. Мы тоже старались для него что-то сделать. Он был рабочий, человек без образования.

Борис Федорович курировал в ЦИАМе совместные работы с заводом Салют, поэтому вскоре после свадьбы к нам в комнату провели заводской телефон, который был подключен через коммутатор завода Салют. Городской телефонной сети на Кирпичном в то время еще не было, а домашний телефон вообще был редкостью, особенно в послевоенное годы. Соединение тогда ещё не было автоматическим, и если кто-то нам звонил, то вызов сначала попадал на заводскую телефонную станцию, а она уже соединяла с нашим номером.

Родители Бориса Фёдоровича жили в Баку. Его отец — Федор Алексеевич Балашов умер 26 августа 1947 года, а мать — Наталья Ивановна после смерти мужа осталась в Баку одна. Она была больна открытой формой туберкулеза и уже не могла работать. У нее не было ни денег, ни здоровья и, конечно, одной ей там жилось плохо. Пенсия у неё была какая-то совершенно копеечная (65 рублей), на которую нельзя было прожить, поэтому Борис Фёдорович высылал ей деньги.

Оставаться в городе Баку, где летом бывает очень жарко, а горячие сухие ветры приносят из пустыни пылевые туманы, было плохо для здоровья Натальи Ивановны, имея в виду ее болезнь. Поэтому Борис еще до женитьбы решил перевести свою мать в Москву и начал для этого подыскивать варианты. Он понимал, что мать нужно срочно забирать из Баку, чтобы она еще пожила какое-то время. Она была вся худая, высохшая и к тому же еще курила и никак не могла от этой вредной привычки отделаться. Украдкой, тайком, но она курила. И поэтому ровно через год после нашей свадьбы – в августе 1950 года Борис Федорович поехал в Баку, а нам с мамой он о своих планах ничего не сказал, что собирается забрать свою маму. Обратно в Москву явочным порядком он вернулся уже вместе с матерью и даже привез какую-то ее мебель: комод, шкаф и прочие вещи. Все это было перевезено к нам, но ни я, ни мама ему ничего не сказали. Для нас она была человеком новым, а из-за заразной болезни проживать с ней вместе было весьма напряженно. Я боялась от нее заразиться, а она готовила обед. Бывало, что иногда сажусь за стол, а мне есть не хочется.

Видимо, Борис женился, прежде всего, с намерением привести свою мать в Москву, потому что она осталась одна больная в Баку. Если бы у меня не было комнаты, которую оставил мне мой отец, то он, наверное, на мне бы и не женился.

Почти год мы прожили вместе в московской квартире, а на лето сняли дачу в Салтыковке и вместе с Натальей Ивановной туда переехали. У неё на даче была отдельная комната. Прекрасная была дача с хорошим участком, воздух чистый, рядом лес. Летом 1951-го, 52-го и 53-го годов мы выезжали на дачу в Салтыковке вместе с мамой Бориса Федоровича.

Мама Бориса Фёдоровича – Наталья Ивановна Балашова.

В 1951-м году Борис Фёдорович снял для Натальи Константиновны половину деревенского дома в Переделкино и она переехала туда, а на лето мы забирали её к себе на дачу в Салтыковку. Дом, в котором жила Наталья Ивановна, находился довольно близко от церкви Спаса Преображения в Переделкине. Мне было интересно, и я заходила в эту церковь.

В то время была шестидневная рабочая неделя с одним выходным днем – воскресеньем, и в этот единственный выходной день Борис ездил к своей маме в Переделкино, колол ей дрова, приносил керосин, продукты. Она уже не могла себя обслуживать самостоятельно, хотя ей тогда было 59 лет, не так уж и много. Иногда вместо него к ней ездила я, и тоже привозила продукты, помогала как могла по хозяйству. Я всегда относилась к Наталье Константиновне с уважением, мы с ней никогда не ссорились. Так мы прожили четыре года, пока 19 декабря 1953 года не родился мой старший сын Алексей. После рождения Лёши мы стали выезжать на дачу в Салтыковку одни без Натальи Ивановны.

Чтобы самому не снимать жилье своей маме, Борис Федорович обратился в дирекцию ЦИАМ и объяснил ситуацию, что у него на иждивении больная мать, с которой нельзя проживать в одной комнате. Дирекция пошла на встречу и выделила Борису Федоровичу комнату в подмосковном Лыткарино, где находился филиал ЦИАМ. Там были двухэтажные дома, построенные для работников ЦИАМ. В одном из таких домов он получил комнату и переселил туда свою мать из Переделкино. И стал ездить, навещать свою маму уже в Лыткарино. Иногда к ней ездила я. Помню, как я оформляла получение бесплатных лекарств, которые полагались больным открытой формой туберкулёза. За эту комнату уже не нужно было платить, как за полдома, квартплата была небольшая. А через два года Борис Федорович опять пошел к руководству и сказал, что ему тяжело ездить к матери в Лыткарино и вместо комнаты в Лыткарино ему выделили в пятиэтажном доме для рабочих ЦИАМ комнату метров 16. Я там помыла полы, балкон. К сожалению Наталья Ивановна не успела там пожить, она умерла от туберкулеза на квартире в Лыткарино 10 октября 1955 года.

Рождение Лёши

Когда Борис Федорович узнал что я забеременела, хотя прошло уже четыре года как мы были женаты, он сказал: Ну как же, ты сейчас учишься, тебе это будет мешать, нужно аборт делать. Я ему тогда сразу сказала: "Никаких абортов первого ребенка я делать не буду! Если тебя что-то не устраивает, то вот твой чемодан, собирай свои пожитки и уходи! Я и сама выращу ребенка". Больше он уже не заикался на эту тему.

В то время я училась на дневном отделении в МАТИ на Моторном факультете, который специализировался на конструкции и проектировании авиационных двигателей. Получилось так, что я не брала академический отпуск по рождению ребенка, а в деканате договорилась, что староста не будет отмечать мое отсутствие на занятиях. Конспекты лекций мне давали товарищи по учебе, и я или переписывала, или готовилась по ним к экзамену. Все экзамены я сдавала. 400 рублей стипендии имели для меня большое значение, потому что Борис Федорович получал тогда как молодой специалист мало, ну может быть 1200 рублей. Я такой человек, что всегда хочу все по максимуму сделать. Хотя, если посмотреть сегодня, то, почему я не взяла отпуск? Почему я не отдыхала, когда я была беременна Лешей? Я все время создавала себе какие-то нагрузки. Помню, я сдавала экзамены, а меня тошнит, как всегда беременных. Я пойду в туалет, меня там стошнит, и после этого я иду сдавать экзамен. Сейчас думаю, Господи, почему я такая дура была.

Как-то дошло до того, что мне было плохо от изнеможения, а мама поехала в дом отдыха в Подмосковье и взяла меня с собой на несколько дней. Мы там с ней спали на узкой кровати на одного человека. Cтоило мне там отдохнуть несколько дней, я просто воспряла, я на воздухе была, я там питалась нормально и просто переродилась! Всего несколько дней я провела на воздухе, и я приехала совершенно другим человеком.

В роддом я пошла пешком сама, когда почувствовала, что приближаются роды. Роддом находился в районе метро Электрозаводская, за рекой Яузой. В этом же роддоме меня родила моя мама. И я пошла в тот же роддом. В палате для рожениц было довольно тесно: вместе со мной там лежало около 25 других женщин. А поскольку я рожала в зимнее время, то все время куталась в одеяло, чтобы не простудиться и мое молоко было в порядке. Роды произошли вовремя, но были затяжные. Схватки длились около двух суток, и я не могла родить. Потом пришла врач, бывшая фронтовичка, и надавила мне на живот так, что у меня начались роды. Родившегося ребенка, быстро вытерли, запеленали, повязали платочек и поднесли ко мне. Я смотрю, глазки у него голубые, он не плачет. Вот так родился Алеша 28 декабря 1953 года. Имя Алексей было выбрано по пожеланию Бориса Федоровича в честь его дедушки. Из роддома меня забирали Борис Федорович и Мария Степановна. Мы взяли такси и поехали домой.

Три месяца я ухаживала за ребенком одна, он был у меня на полном попечении. Запомнилось, что было очень тяжело первый месяц, потому что Леша ночью не спал, а спал днем. Не спит ночью и все. А я не спала ни ночью, ни днем, и дошла до такого состояния, что уже ничего не соображала и боялась упасть. А Борис Федорович вовремя ложился спать и вовремя вставал, он говорил, что иначе не сможет работать. Мама моя тоже мало с ребенком помогала. Хоть бы кто-то с ребенком посидел два часа, чтобы я могла поспать. Ничего подобного не было. Потом Леша научился спать по ночам, и все стало нормально. Коляски в холодные зимние месяцы у нас еще не было, а когда купили коляску, то нужно было спускать ее на руках с третьего этажа, т.к. лифта в нашем доме не было.

В год рождения ребенка мне нужно было защищать дипломную работу, и я не хотела, чтобы у меня этот год пропадал. Я привыкла получать стипендию 400 рублей и каждую сессию я жутко волновалась, потому что мне надо было без троек сдать экзамены, а это мне давалось нелегко. Подготовка у меня была неважная, ведь программу 8, 9 и 10-го классов я прошла в техникуме за один год, да и в военные годы нам было не до учебы. Я решила, что мне надо начать заниматься дипломной работой, а поскольку для подготовки чертежей дипломного проекта мне нужно было ездить в институт и я не могла оставлять маленького Лешу дома одного, то мы решили пригласить для ухода за ребенком Наталью Антоновну Костикову — родственницу моего отчима Василия Андреевича Хомочкина. У Натальи Антоновны и Василия Андреевича был общий отец, но разные матери, то есть она была его сестра по отцу. Мы ей написали, что родился ребенок и нужна няня. И она с удовольствием приехала к нам из деревни, т.к. в 1953 году колхозникам уже начали выдавать паспорта, а до этого с этим было строго – паспорта отбирали и хранили в сельсовете, чтобы колхозники не могли уехать из деревни. Она рассказывала, что в колхозе приходилось много работать на полевых работах за, так называемые, «палочки» — трудодни. Это означало, что зарплату за тяжелую работу колхозникам не платили, а расчет за отработанные трудодни производился позже продуктами или продукцией колхоза. Наталья Антоновна как-то сумела выпросить свой паспорт у председателя колхоза и уехать. Она приехала к нам, когда Леше исполнилось три месяца, в марте 1953 года, в телогрейке, платке и ситцевом платье.

Мне дали тему дипломного проекта – сделать перерасчет существующей конструкции газо-турбинного двигателя на основании измененных определяющих параметров. Для этого я должна была сначала сделать расчет требуемого рабочего цикла по существующей в то время методике, а потом адаптировать известную конструкцию на основании тех параметров, которые получались в результате расчета. На защиту требовалось предоставить чертеж двигателя с имененными линейными размерами.

Весной 1954 года я стала ездить в ЦИАМ и готовиться там к защите дипломной работы, чертила на чертежной доске. На защите дипломного проекта, возникли сомнения, ставить мне пятерку или четверку. Женщина из аттестационной комиссии сказала: "Вы же знаете, что она правильно произвела расчет!". А я действительно, по-честному все заново рассчитала, все размеры, диаметры, но мне все равно поставили четверку.

После защиты диплома мы поехали на дачу в Салтыковку в июне 1954 года. Тогда у нас еще не было своего автомобиля, и мы с Натальей Антоновной везли маленького Лешу в электричке. От станции до нашей дачи нужно было идти три километра пешком, и мы несли Лешу на руках по очереди.

Общались мы в основном с Марией Владимировной и Георгием Тимофеевичем Зёрновыми. Они тоже снимали дачу в Салтыковке и мы, когда выезжали на дачу, там тоже общались и встречались. Маленького Лешу Зёрновы называли Комариком.

Свой первый автомобиль – Москвич 401 мы приобрели в 1954 году. Я помню, как Борис Федорович поехал записываться в очередь на приобретение автомобиля. Магазин «Автомобили» на Бакунинской улице был тогда единственным местом, где можно было легально приобрести автомобиль в Москве. Там записывались в очередь на машины и покупали запчасти. Очереди на автомобили организовывались самими покупателями. Для обычных людей в то время выпускали всего две модели легковых автомобилей: Москвич и Победа. Мы и мечтать не могли купить Победу, которая стоила 16 тысяч рублей, а Москвич - 9 тысяч. Денег на покупку машины у нас тогда не хватало, поэтому мы заняли деньги у коллеги по работе – Вали Бауэр. Накопить даже тысячу рублей нам было трудно. В 1954 году Борис Федорович зарабатывал около 1800 рублей в месяц.

Осенью 1954 года я вернулась на работу в ЦИАМе и проработала там до 1961 года, когда мы переехали на новую квартиру. Роберт Семенович Кинасошвили мне только сказал: "Зоя, знаете что, вы лучше переходите в другую лабораторию. Мне не нравится, когда муж и жена работают в одной лаборатории". Я ему ответила, что не возражаю. И я, как молодой специалист инженер, перешла на работу к Борису Федоровичу Шорру, а потом – к Цаплину. На работе в ЦИАМ я в основном занималась экспериментами. Шорр задумал испытывать лопатки турбины в выхлопном потоке газотурбинного авиадвигателя. Наши испытания проводились по ночам и были очень шумными. Они сопровождались звуками грома и шума на весь поселок в окрестностях Авиамоторной улицы, где в то время находилась испытательная база ЦИАМ. Я приходила на испытания ночью. Запустят двигатель, а он так ревет, так все сотрясает, а никуда не денешься – я была ответственная за эти испытания. Мне нужно было наблюдать за показаниями приборов и вести протокол испытаний.

Дома Леша любил играть перед большим зеркалом, которое стояло в углу нашей комнаты. Он мог часами играть, расставляя свои игрушки на тумбочке перед зеркалом. Это зеркало сохранилось, и сейчас оно висит в коридоре. В детский сад Алеша не ходил, потому что туда было трудно устроиться, да и добираться до садика нужно было с пересадкой.

Гуляли с сыном мы в основном на стадионе Крылья Советов, куда заходили через калитку в ограде. На стадионе было футбольное поле, рядом с которым разбит сквер и установлен бюст Сталина. В зимнее время на стадионе заливали каток. После войны до знакомства с Борисом я ходила туда кататься на коньках с одним моим поклонником – Жорой Кресманом, который работал фотографом. В военные годы Георгий Кресман был военным фото-корресподентом газеты Краснофлотец, а после демобилизации он вернулся в Москву и захотел на мне жениться, но я понимала, что для меня это бесперспективно. Кроме хорошей физической формы и природного нахальства у него ничего не было. У Жоры не было образования, зато он хорошо катался на коньках.

В то время трудящиеся в добровольно-принудительном порядке подписывались на облигации государственного займа, как только объявляли о начале компании. Я к этому относилась чисто формально: хотим мы этого или не хотим – полагалось приобрести облигации на какую-то сумму. После подписки я получала облигации, и они лежали себе спокойно. Они нас не трогали, и мы их не трогали. "Добровольные" подписки на займы продолжались вплоть до 1957 года.

К 1 апреля 1957 г. по займам, размещенным по подписке среди трудящихся, власти задолжали гражданам около 260 млрд руб. После «единодушной поддержки» предложенных Н. С. Хрущёвым мер 19 апреля 1957 г. ЦК КПСС и Совет министров СССР издали постановление, согласно которому прекращалось проведение тиражей выигрышей ранее выпущенных займов и отсрочивалось на 20 лет погашение облигаций. Фактически населению навязывалась сделка: государство обещало не проводить новые займы взамен на согласие граждан на 20-летнюю отсрочку погашения всех выпущенных ранее тиражей и отказ от получения по ним процентов. Поступления от займовой операции были заложены в бюджет, поэтому в 1957 г. выпустили еще один государственный заем сроком на пять лет на сумму 12 млрд руб.

На общественную и комсомольскую работу мне было жаль тратить время, и поэтому я по возможности старалась в общественных мероприятиях не участвовать. Несмотря на это, в ЦИАМ мне было предложено вступить в Коммунистическую партию, еще до того, когда я перешла на дневное отделение института. Мне было очень неудобно отказываться, потому что вступить в партию предлагали далеко не всем, это была высокая честь. Я сказала, что еще не достойна, что еще не достаточно подготовлена политически и морально. Я смогла найти нужные слова и отказаться. Ведь на работу приезжаешь к 9-ти часам и работаешь до 6-ти, а потом еще 2 часа нужно отсидеть на партсобрании, когда у тебя семья, ребенок и нужно в магазин сходить за продуктами. А на партсобрании обсуждают, например, бытовые конфликты, дрязги, и это было настолько скучно, что мне не хотелось там сидеть.

Переезд на новую квартиру

Двенадцать лет мы прожили вчетвером с Борисом Федоровичем, Алешей и его няней Натальей Антоновной в нашей проходной комнате в коммунальной квартире на Кирпичном переулке. Слава Богу, это была большая комната, и мы не испытывали тесноты, а летом снимали дачу в Салтыковке.

Нам было непросто уживаться в одной квартире с соседкой Анной Борисовной – сестрой Ивана Андрюшина. Например, варишь суп, а она могла подойти и украдкой весь навар сверху забрать себе. Или, например, брала нашу картошку из ящика для овощей, возьмет и ополовинит картошку. Она считала, что это ничего, если ты возьмешь себе чужое. Пришлось 12 лет жить с ними. А до войны, когда тетя Тася с нами жила, Миша с женой и Юриком – это были молодые люди, очень веселые, приветливые, совсем другие. После эвакуации их комната освободилась и завод выделил ее мужу Анны Борисовны, работавшим электриком в заводском гараже. Несмотря на упомянутые бытовые трудности, мы нормально общались с соседями и никогда не ссорились. В годы войны к ним из деревни приехала мать Анны Борисовны. Деревня, в которой она жила в Орловской области, была временно оккупирована немцами, и она переехала к дочери в Москву. Мама Анны Борисовны помогала Марии Степановне, иногда что-то стирала, что-то делала. Так нам пришлось прожить многие годы с чужими людьми в коммунальной квартире.

Как мы получили квартиру. В конце 1950-х годов был организован жилищный фонд для научных работников. Решили, что рядом с московским Университетом должен быть квартал для заслуженных ученых и инженерно-технических работников, которым этот фонд предоставит бесплатные квартиры. Всего на ЦИАМ выделили десяток таких квартир, и Борис Федорович получил одну из них. Я даже помню, кому дали эти квартиры. Например, Силину Борису Михайловичу. Он тоже сдал свою жилплощадь где-то на Красной Пресне в коммунальной квартире.

В то время Борис Федорович Балашов работал начальником отдела в ЦИАМ и был уже достаточно известным экспертом по прочности авиационных двигателей в советском авиапроме. Он мог, посмотрев на разлом лопатки авиадвигателя, установить причину разрушения и сказать каким образом оно произошло. В его кабинете частыми гостями были представители авиационных заводов, которые обращались к Борису Федоровичу для неформальных консультаций по прикладным проблемам прочности и диагностики разрушений. По тематике прочность и разрушение он вел в ЦИАМ совместные работы со многими авиационными заводами: в Москве, в Перми, в Куйбышеве (Самаре), Саратове, Рыбинске, Николаеве, Уфе. Также он котировался достаточно высоко и в министерстве авиационной промышленности. За годы работы ему довелось побывать в служебных командировках и во многих городах Советского Союза, и в загранкомандировках в Австрии, Польше, Канаде, Чехословакии, Англии.

После смерти мамы Бориса Федоровича – Натальи Ивановны Балашовой в выделенной ей дирекцией ЦИАМ комнате никто не жил, и при получении новой квартиры мы сдали эту комнату в жилищный фонд профкома. Всего мы сдавали 48 метров жилплощади: 16 метров – комната Натальи Ивановны в циамовских домах и 32 метра – наши две смежные комнаты в коммунальной квартире на Кирпичном, а получали мы в новой квартире 46 метров жилой площади. Таким образом, сданное нами жилье по метражу было примерно таким же, как наша новая трехкомнатная квартира на Воробьевых горах.

Такие бесплатные квартиры предоставляли очень короткое время – всего один год, а дальше пошли только кооперативные, только за деньги. В список кандидатов на получение квартир из фонда попадали перспективные научные работники ЦИАМ, которые нуждались в жилье, и Борису Федоровичу сказали, что он может получить такую квартиру. Сказать-то сказали, а вот дальше ничего не слышно было. Я смотрю, уже Хайт получил квартиру, еще кто-то из ЦИАМ, а вокруг нас какая-то тишина. Борис Федорович, он немного вялый человек: что касается пойти похлопотать за себя, это он считал неудобным и неуместным. Он считал, что и без этого ему должны дать квартиру. То есть, мы могли этой квартиры лишиться вообще.

Получилось так, что когда распределяли квартиры он куда-то уехал в командировку, а я осталась одна и думаю, что делать? В ЦИАМ зам. директора по хозяйственной части был Соловьев и я пошла к нему на прием. Я ему говорю: "Что делать, мы 12 лет с мужем, с ребенком и с домработницей живем в одной проходной комнате. Вы поймите, у нас одна комната в заводских домах, а две другие комнаты – в коммунальной квартире с двумя соседями. Метров много, а жить нам негде". Все это я рассказала Соловьеву и сказала, что не знаю, что делать. Он говорит: "Знаете что, я вам скажу по секрету – это все держит Кинасошвили, а с профсоюзом и со всеми организациями уже все согласовано, потому что вы много метров сдаете". А Кинасошвили ко мне хорошо относился, золотой был человек. Но получилось так, что Кинасошвили колебался, кому выделить квартиру из фонда – нам или нашему товарищу по работе, руководителю конструкторской группы в Лаборатории прочности. У него родной брат погиб на войне. Поэтому Кинасошвили решал, то ли Балашову дать квартиру, то ли руководителю конструкторской группы. Соловьев сказал мне: "Я вас понимаю, но вы попробуйте поговорить с Кинасошвили". И я, конечно, тут же отправилась к Кинасошвили. Кинасошвили был заслуженный работник, его все знали, он давно работал в ЦИАМе и был одним из заместителей директора. Я помню, что пошла в административный корпус, где на одном из этажей сидело все начальство. Я пришла к Кинасошвили и раза два объяснила ему ситуацию, в которой мы оказались. Кинасошвили долго меня слушал, а потом сказал: "Ну ладно Зоя, я не буду препятствовать". После этого мне вскоре позвонил Соловьев и сказал, что решили отдать трехкомнатную квартиру нам. Нам – это семье из пяти человек, которые имели право проживать в новой квартире.

Когда нам выписали ордер на квартиру, я поехала получать ключи и взяла с собой Лешу. Ему было тогда 7 лет. Мы осмотрели комнаты новой квартиры, я получила ключи и расписалась. В квартире был сделан ремонт, и она была полностью готова к заселению. Были установлены окна и балконные двери, поклеены обои, побелены потолки, положен паркет, установлено и подключено сан-оборудование, электрика, газовая плита. Я помню, как мне завидовали моя родня, знакомые. Вот они придут, посмотрят... Люди скученно жили, тяжело.

В новую трехкомнатную квартиру мы переехали впятером в марте 1961 года. Первое время с нами также жила Наталья Антоновна – наша домработница, которая ухаживала за Лешей до того, как он пошел учиться в первый класс. Вскоре после этого она переехала в отдельную квартиру при школе №109 по адресу Мосфильмовская 21 – совсем рядом с домом, в котором мы поселились. В школу она поступила на работу «нянечкой» (уборщицей-техничкой). В ее обязанности входила уборка школы: мытье полов, лестниц и туалетных комнат. Директор школы – Нелли Львовна Берлявская пошла ей на встречу, и предоставила возможность жить в однокомнатной квартире на цокольном этаже с отдельным входом со ступеньками с торца школы. Наталья Антоновна любила повторять, что теперь у нее есть "свой собственный угол". В её распоряжении была небольшая комната, маленькая кухня с газовой плиткой и холодильником, телефон, туалет, кладовка и душ. В той квартире запомнились трехметровые потолки и сложная система шлюзов – нескольких дверей, которые нужно было открыть, чтобы пройти на первый этаж школы. Наталья Антоновна прожила этой квартире довольно долго, а в конце 70-х годов ей удалось частным образом "построить" себе однокомнатную кооперативную квартиру в Теплом Стане.

В начале 60-х наш новый район только-только начинал отстраиваться. Троллейбус ходил по Мосфильмовской улице до остановки Поликлиника №140. Там он разворачивался по кругу и ехал обратно к Киевскому вокзалу. В 1961 году Ломоносовский проспект проложили до Мосфильмовской улицы и впоследствии троллейбусный маршрут продлили до Раменок и метро Университет.

Ездить через всю Москву на работу в ЦИАМ мне стало тяжело после переезда в район Воробьевых гор, и я перешла из ЦИАМ в организацию, которая сейчас называется НИИ стартовых комплексов им. В.П. Бармина. Этот организация находилась на Бережковской набережной рядом с Патентной библиотекой – совсем недалеко от нашего нового места жительства. Если ехать от Киевского вокзала по Бережковской набережной, то это напротив Новодевичьего монастыря, на противоположном берегу Москвы реки.

Первого сентября 1961 года Алеша пошел в первый класс школы №109.

60-е и 70-е годы

Мама получала очень маленькую пенсию – 800 рублей, а после денежной реформы 1962 года – примерно 75-80 рублей, поскольку она числилась как служащая и ставка у нее на заводе была небольшая. На пенсия мама ушла в возрасте 55 лет в 1962 году.

Наш четвертый автомобиль – Жигули 3-й модели мы приобрели в 1976 году, когда я работала на ММЗ Союз. В то время в СССР был дефицит автомобилей, и далеко не все желающие могли купить себе автомобиль даже при наличии средств. На работе я общалась с компанией евреев. Наверное, они были обо мне хорошего мнения, и один из них предложил: "Зоя Ивановна, вы хотите вступить в клуб автомобилистов? Мы планируем организовать этот клуб, чтобы иметь возможность купить машины". Я ответила: "Конечно, запишите!" И меня записали в клуб автомобилистов. Потом этот коллега вдруг мне звонит и говорит: "Зоя Ивановна, завтра уже можно поехать выкупать автомобиль". И мы с Борисом Федоровичем поехали и оформили покупку. У нас в то время уже и деньги были.

ММЗ Союз

Ветеран «трехсотого», ведущий конструктор, заслуженный машиностроитель РСФСР Герман Климентьевич Андронов так вспоминает в наши дни свою первую встречу со Стечкиным: «Стечкин в отношении себя никакого чинопочитания не допускал. Это все знали у нас на заводе. Особенно, если вопрос касался дела, все говорили: «иди к Стечкину». Однажды я собрал свои чертежи и расчеты и после некоторых колебаний направился к заместителю главного конструктора по науке, т. е. к Стечкину. Дело в том, что тогда, в 1944 году, мне многое было непонятно в процессах, происходящих в камере сгорания ВРД. Когда я, конструктор с большим к тому времени стажем работы по поршневым авиамоторам, стал работать на 300-м, то выяснилось, что знаний моих совершенно недостаточно для самостоятельного проектирования камеры сгорания — моей основной работы. И обратиться за помощью было не к кому. И хотя я знал по своему опыту на прежней работе, что с подобными вопросами к начальству не ходят, — решил рискнуть. Поддерживала меня в этом шаге, что называется, народная молва о доступности Стечкина. Я вошел в приемную, осведомился у женщины-секретаря, можно ли пройти к Стечкину, и, получив разрешение, открыл дверь кабинета. Стечкин сидел за длинным столом и что-то писал. Я поздоровался и прямо с порога заявил, что мне нужна помощь в объяснении работы камеры сгорания. К моему удивлению и одновременно восторгу, Борис Сергеевич решительно сдвинул в сторону все свои бумаги и усадил меня с моими листами рядом. Он тут же вызвал секретаря и распорядился, чтобы в кабинет к нему никого не пускали. И целый час с лишним объяснял мне, что происходит в камере сгорания. Он говорил легко и хорошим языком, повторяя, как бы еще раз проговаривая, основные идеи, сопровождая объяснение быстрыми, несколько небрежными, но вполне понятными эскизами. Во время нашей беседы мне казалось, что Стечкин только и ждал моего прихода, чтобы рассказать мне давно надуманное и уже готовое сочинение или подготовленную лекцию по камере сгорания. И ему было интересно, это проявлялось в тоне разговора, объяснять мне то, над чем он сам, по-видимому, постоянно думал. При этом он, казалось, был переполнен идеями, рекомендациями, вариантами конструктивных схем. После разговора со Стечкиным мне многое стало понятно. И дела мои по созданию конструкции узла камеры сгорания пошли в гору. Вскоре на нашем заводе была изготовлена камера с самой высокой теплонапряженностью в мире, как мы любили тогда говорить. А вместе с такой совершенной камерой родился и самый мощный в то время двигатель, известный по своей марке АМ-3. Наша работа завершилась полной победой. Я получил большую премию. Но кому же я был обязан в этой моей личной и, вместе с тем, нашей общей победе? Конечно, Стечкину!

Завод

Кратко остановимся на истории завода. На территории между путями железной дороги и Мейеровским проездом в октябре 1912 года французской компанией «Гном-Рон» было создано предприятие по сборке авиационных ротативных семи-цилиндровых звездообразных моторов «Гном».

Соответственно, созданный завод получил наименование «Гном». В годы Первой мировой войны двигатель "Гном" устанавливался на самолёты «Nieuport-IV» и «Farman-XVI». В 1917 году на уже существующей площадке за Семеновской заставой французским предпринимателем был построен ещё один завод — «Сальмсон». Как и завод «Гном», он находился в руках иностранного капитала. Техническое руководство им осуществлялось представителями французской фирмы «Societe des Moteurs Salmson». На территории завода находилось здание из шести комнат и большой кирпичный сарай. В них и размещались все основные заводские цехи. Во время войны были заново выстроены механический корпус, слесарная мастерская и испытательная станция. В декабре 1918 года "Гном" был национализирован и переименован в «Икар», став Государственным авиационным заводом № 2 (ГАЗ № 2), а завод «Сальмсон» — переименован в «Амстро».

«ГНОМЪ» о-во Моторовъ—Леф. ч., Николаевская 18. Вся Москва, Адресная и справочная книга на 1914 год. В 1917 г. Николаевская улица была переименована в Ткацкую.

В 1924 году при активной помощи со стороны наркома по военным и морским делам СССР М. В. Фрунзе завод № 2 начал возрождаться и укрупняться, а завод «Амстро» был объединен с заводом «Мотор» — Государственным авиационным заводом № 4 (ГАЗ № 4), который находился в районе Замоскворечья. В 1927 году по решению правительства заводы «Икар № 2» и «Мотор № 4» объединили и в результате слияния был создан завод, получивший название «Завод № 24 им. М. В. Фрунзе». Его тогдашний директор Георгий Королев, будучи в Кремле на приеме, получает у Сталина «добро» на добавленную территорию и это сыграло огромную роль. Появилась возможность не прерывая текущих поставок товарной продукции, возвести современные производственные корпуса, развивать предприятие. В том же 1927 году новым мощным заводом подготовлен к серийному производству двигатель М-17, мощностью 660 л.с., которым оснащался самолет «Страна Советов» конструкции А. Н. Туполева.

С начала 1930-х годов Советский Союз уже не закупал за рубежом ни самолеты, ни двигатели, а завод имени Фрунзе постоянно осваивал новые изделия и стал лидером в отрасли. В это время на завод назначается главным конструктором А. А. Микулин. По решению правительства завод № 24 им. М. В. Фрунзе становится основной базой для серийного производства двигателей конструкции Микулина — семейства моторов АМ, которые устанавливались на самолеты ТБ-3 (АНТ-6), ДБ-А, АНТ-25, Р-7 и другие. В 1938 году заводом освоено серийное производство поршневого мотора М-62, разработанного главным конструктором А. Д. Швецовым. Мотор М-62 устанавливался на истребители И-15, И-16, И-153. В 1940 г. на заводе был запущен в производство мощный двигатель АМ-38, которым оснащался одноместный штурмовик Ил-2 и ночной истребитель МиГ-3.

В начале Великой Отечественной войны выпуск моторов был удвоен, а августе 1941 года завод им. М. В. Фрунзе был награжден орденом Ленина. Во время непрекращающихся налётов немецко-фашистской авиации на Москву завод № 24 был отмечен на картах лётчиков как вторая важнейшая цель после Кремля. 15 октября 1941 года принято решение эвакуировать завод в Куйбышев (ныне город Самара). В предельно сжатые сроки завод был эвакуирован, оборудование полностью демонтировано и вывезено, в эвакуацию отправились лучшие специалисты коллектива.

Сразу после того как в декабре 1941 года немецкие войска были отброшены от столицы, было принято решение о возобновлении производства на площадке завода — были открыты цех по изготовлению миномётов и моторо-ремонтная мастерская. А уже в феврале 1942 года ГКО принято решение о полном восстановлении производства моторов АМ-38 на московской площадке и приказом наркомата авиационной промышленности образован завод № 45.

Историческая справка

Хотелось бы рассказать о близко расположенной от Мейеровского проезда местности, связанной с нашим царем-реформатором Петром 1.

Нынешнее Измайловское шоссе в направлении к центру города переходит в улицу Большая Семеновская, а справа от нее, находится улица Малая Семеновская между ними перпендикулярно расположенные переулки: Барабанный, Медовый, Мажоров. Если посмотреть справа от них, то это будет район Преображенских улиц: Бужениновская, улица 9-я Рота, Электрозаводская (бывшая Генеральная) и др.

Именно этот район Семеновских и Преображенских улиц и переулков связан с проживанием в этом районе будущего царя-реформатора, а также с созданием армии ядром которой стали именно Семеновский и Преображенский полки, образованные здесь еще во времена юности Петра 1.

Вдова царя Алексея Михайловича, после кончины своего мужа, переехала сюда с маленьким сыном (ему было 4 года) в село Преображенское из Кремля т.к. опасалась за его жизнь. Совсем скромный их дом находился на левой стороне реки Яуза. Здесь царевич рос, и вскоре стал заниматься созданием сначала потешного войска со своими сверстниками, а потом по мере взросления Петр создал эти Семеновский и Преображенский полки, которые явились ядром русской армии. Немного ниже по реке Яуза находилась Немецкая слобода, куда наведывался будущий царь. Впрочем, все это достаточно хорошо известно по произведениям писателя Алексея Толстого и по поставленным по ним фильмам: « В начале славных дел» и другим фильмам.

Однако вначале 1700 Петр покинул эти места, переехав на берега Невы, основав там 23 мая 1703 город Санкт-Петербург, а в 1713 году этот город был признан столицей России.

Я, углубившись в историю, привела эти сведения потому, что описанная мной местность, находится совсем рядом (на расстоянии 1-1,5 километра) от района, в котором жил и рос будущий царь. С тех пор прошло примерно 200 лет, но наш район не развивался в этом направлении, там была почти сельская местность.

Зато при советской власти началось бурное развитие не только этого района, но и города во всех направлениях, образовав многомиллионный город.

Далее я хотела свои воспоминания излагать в виде отдельных рассказов на разные темы, хронологически связанных между собой, и посвященных теме моих воспоминаний. Мне кажется, что такое расположение будет более удобным для чтения.

Словарик

Губерния – высшая единица административно-территориального деления в Российской империи. В конце XIX - начале ХХ в. в Российской империи было 79 губерний (включая Царство Польское, Великое княжество Финляндское, Среднюю Азию). Губернии делились на уезды.

Уезд – группа волостей, примыкающих к городу, составная часть губернии.

Волость – административно-территориальная единица в России XI-XX вв., часть уезда.

Стан – полицейская территориальная единица в уезде (с 1837 г.). Число станов, на которые разделялся уезд, зависело от численности населения в уезде, его территории и других местных обстоятельств. Просуществовала в России до начала ХХ в.

Пове́т или повят (польск. powiat) — административно-территориальная единица в Великом княжестве Литовском и Речи Посполитой. В Царстве Польском и западных губерниях России уезды до 1831 года именовались поветами, а земские суды — поветовыми судами. Главой повета являлся староста, в руках которого была сосредоточена административная и судебная власть. Например, староста судил тех, кто совершил преступления, угрожавшие общественному порядку. Административно-судебные функции в повете также мог выполнять помощник старосты ― подстароста.

Ста́роство (польск. starostwo) — административно-территориальная единица в государственных владениях Речи Посполитой (Королевства Польского и Великого княжества Литовского). В состав староства входили один и более городов, местечек и несколько сёл. В Королевстве Польском староства образовывались на землях, принадлежащих королю Польши, и предоставлялись дворянам в пожизненное пользование. В Великом княжестве Литовском староства находились на одном уровне с волостями, входили в состав поветов.

Каштеля́н (польск. kasztelan) — чиновник в средневековой Польше. Его роль заключалась в том, чтобы заниматься экономическим управлением (сбором дани правителю), обороной и судебной властью в городах, укрепленных замках или небольших крепостях.

Тынф (от польск. tynf) — монета Речи Посполитой, чеканившаяся в 1663—1666 годах. Являлась неполноценной кредитной монетой, которая имела номинальную стоимость в 30 грошей, а реально содержала серебра на сумму в 12—13 грошей. Получила название от имени арендатора королевских монетных дворов Андреаса Тымфа.

Фольварк или фольварок (польск. folwark) — хозяйственная единица землевладения, существовавшая в форме земледельческого и животноводческого хозяйства. По сути — обособленное поселение, ферма, ориентированная на производство зерна и других продуктов сельского хозяйства с использованием принудительного труда крепостных крестьян, а после отмены крепостного права — наемных работников.

Застенок (польск. zaścianek) — вид сельского поселения в Польше и Великом княжестве Литовском. Односелье, хутор, заимка, одинокий посёлок на пустоши, вне общей крестьянской межи. В Латгалии застенки обычно сдавались в аренду мелкой шляхте. Из энциклопедического словаря Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона: На Литве З. называется часть земли, заселенная мелкою шляхтой, которая сама ее обрабатывает.

Шля́хта (польск. szlachta) — дворянство в Речи Посполитой (Королевстве Польском и Великом княжестве Литовском).

Чашник (польск. cześnik) — придворный чиновник в средневековой Польше (13 век), который присматривал за «подвалом» князя и подавал ему кубки с вином во время пира. Низшая должность в Речи Посполитой. Существовали также поветовые чашники.

Подча́ший (польск. podczaszy) — помошник чашника. Обязанностью подчашего было подавать беседующему королю напитки, предварительно их попробовав, и надзирать за напитками за королевским столом, следил за тем, чтобы в напитках не было недостатка. Подчашего пожизненно назначал король.

Волока, уволока (польск. włoka) — главная мера земельной площади в древней Литве и Польше. В. литовская равна 19.56 «казенным» русским десятинам (21.37 га); польская старая В. равна 16.43 десятинам (17.995 га). В. получила широкое распространение с проведением в Великом княжестве Литовском аграрной реформы в 1557 году, известной как волочная помера. Как земельный надел В. делилась на три равных поля, что соответствовало трёхпольной системе севооборота. В первой половине XVIII в. размер крестьянского хозяйства в Латгалии уменьшился: 2/3, 1/3, 1/4, 1/6, 1/8, 1/12 В. и менее.

Подска́рбий (польск. podskarbi) — чин в Речи Посполитой, соответствующий нынешнему казначею. Были подскарбии великие, заведовавшие финансами и государственным имуществом и носившие звание сенаторов; подскарбии коронные, выдававшие королевские сокровища и осуществляли чеканку и выпуск в обращение монеты, как руководитель государственного монетного двора; подскарбии надворные, заместители и помощники подскарбиев коронных.

Подкомо́рий (польск. podkomorzy) — в Королевстве Польском и Великом княжестве Литовском судья по спорам о границах имений в подкоморских судах.

Maciej (Мачей) — польское мужское имя еврейского происхождения. Немецкий аналог имени Matthias, русская форма: Матвей, старая форма: Матфей.

Wawrzyniec (Вавжынец) — полонизация латинского мужского имени Laurentis, русская форма: Лаврентий.

Jędrzej (Енджей) — польское мужское имя греческого происхождения, вариант имени Andrzej (Анджей), русская форма: Андрей.

Dominik (Доминик) — мужское имя латинского происхождения, в русской транскрипции: Дементий.

Wincenty (Винценте) — полонизация латинского мужского имени Vincentius (побеждающий), русская форма: Викентий.

Экономические крестьяне — категория государственных крестьян, образовавшаяся после проведения Екатериной II в 1764 году секуляризационной реформы из монастырских и церковных крестьян, т.е. крестьяне, жившие на церковных землях, секуляризованных государством. Экономические крестьяне первоначально были переданы в заведование коллегии экономии (поэтому и назывались экономическими). Считались лично свободными, но фактически были прикреплены к земле. Государственные крестьяне платили денежные оброки (подушную подать) вместо барщины и натурального оброка. Они несли ряд повинностей: рекрутскую, подводну́ю. Также занимались строительством дорог, мостов, обслуживанием почтовых станций.

Сельцо — исторический тип населённого пункта в России (в Русском царстве и Российской империи) и Речи Посполитой, с XVI века — сельский населённый пункт без церкви, но хотя бы с одним двором землевладельца и рядом хозяйственных построек, иногда с часовней.

Жеребей — часть, до́ля поместья при поместной системе землевладения на Руси. Жеребьями за несение государевой (государственной) службы, в первую очередь военной, наделялись служилые люди «по отечеству» — дворяне и дети боярские.

Коробья́ ж. — гнутый, обычно из осиновой обечайки, короб, либо сундук, с напускною крышкою, круглый или с четырьмя тупыми углами. Коробья заменяет сундук и прочнее его; она с висячим, а иногда и с внутренним замком, старинного ладу; она оковывалась полосами, двойное дно бывало сысподу решетчатое, для продуху; по нижнему краю обечайки накладывалась такая же обвязка, отвечая закраине крышке. Вообще: сундук с одежей, пожитками, а потому набить коробью, накопить достаток... Толковый словарь Даля (2-е издание). Том 2 (1881)

Приправочные книги (от «приправка» — справка) — копии сводных документов (писцовых книг, дозорных книг, перечневых росписей и других документов). Приправочные книги составлялись в XVI—XVII вв. по району, который предстояло описать и выдавались писцам. При составлении новых описаний использовались в качестве образца для переписных книг. Разница данных приправочных книг и действительного положения в районе описания служила основанием для изменения податного обложения.

Dieses Blog durchsuchen

Zapiski Migranta

ВОСПОМИНАНИЯ Зои Ивановны Балашовой

Kommentare

Kommentar veröffentlichen

Beliebte Posts aus diesem Blog

О Борисе Фёдоровиче Балашове

ДНЕВНИК Александры Соколовой (Румянцевой)